Сатирические очерки

Бросим все же мимолетный взгляд на кортесы и на крупнейших бойцов, скрестивших там свои шпаги.

Мартинес де ла Роса – это человек трибуны. Но его основной и постоянный недостаток, тот самый, которому он обязан славой государственного деятеля, заключается в том, что он всегда принимал слово за действие. Самый этот недостаток доказывает, в какой мере ораторские страсти преобладают в нем над любыми иными интересами. С его точки зрения ораторская речь – это материальный факт. И подобно тому, как истинный государственный деятель в ходе осуществления какой-нибудь правительственной меры следит за всеми ее деталями, так и он доводит до крайней мелочности внимание к своим речам. Сколько раз он, первый министр монархии, вступившей в период революции, запирался на целые часы в кабинете! И ради чего? Для того только, чтобы выправить гранки своих речей: он не мог вынести, чтобы «Газета» [62] опубликовала их с одной лишней запятой. Государственные дела тем временем лежали без движения, но оратор был удовлетворен, а министр ничего иного и не требовал.

Пышность – отличительная черта его ораторского стиля: он нуждается в трибуне в качестве стимула. В салонах, в обществе он разговаривать не умеет. Свойственная ему подозрительность, видимо, парализует его язык. Он уходит в себя, скрывается за односложными ответами, как за частоколом, и это весьма затрудняет общение с ним в политических делах. Самое простое дело становится тяжелейшим трудом, когда речь идет о нем. К тому же он мелочен и в какой-то мере даже иезуит; к этому можно добавить, что он забывчив и упрям, а это отнюдь не способствует успеху дела.

Мартинес де ла Роса весьма трудолюбив, но если он работает много, то обычно плохо. В результате закоренелой подозрительности, или, вернее, в силу самомнения, он терял драгоценное время на второстепенные вещи, которыми надлежало заниматься его подчиненным. Его основной недостаток заключается в том, что его целиком поглощают мелочи. Ему не хватает того широкого взгляда на вещи, который свойственен великим людям и столь же необходим для государственного деятеля, как и для полководца. Поскольку он никогда не способен возвыситься над своим положением, оно всегда им управляет, а не наоборот. Вместо того чтобы самому определять ход событий, он следует за ними. Вот почему в бытность министром он жил по воле случая, без взгляда в будущее. Тем не менее его непреклонный оптимизм, несмотря на полную искренность, иногда выглядел смешно: у него всегда в запасе находилось пышное оправдание для каждого из своих поражений и почетное объяснение всех превратностей своей министерской судьбы. Особенно любопытна его аргументация в вопросе о реформах. «В очевидном злоупотреблении, – говорил он, – правда, есть свои неудобства, но эти неудобства известны, в то время как реформа может породить другие, которых мы не знаем и которые трудно даже предвидеть. Ясно, что лучше плохое, но известное, чем хорошее, которое еще предстоит узнать. Следовательно, лучше злоупотребление, чем реформа». Конечно, это – блестящая теорема, и из нее можно сделать далеко идущие выводы. Но министр, рассуждающий так, уже заранее обречен. Он может быть светским человеком, изящным оратором, известным поэтом, но во главе революции он всегда окажется не у дел.

В качестве соперника Мартинеса де ла Роса на трибуне мог появиться Алькала Гальяно, [63] депутат прежних кортесов. Он провел годы, эмиграции в Англии: отсюда его явно афишируемая англомания и антипатия к Франции. Отойдя от театра после первых же своих триумфов, он увлекся ролью трибуна.

Это – человек, который говорит больше всех в Испании, и, слушая его, мы хотели бы, чтобы он говорил еще больше, хотя, по правде сказать, это сделать трудно. Это – неистощимый поток, который мчится без остановки до самого моря. Но Алькала Гальяно в отличие от Мартинеса де ла Роса не нуждается в трибуне для вдохновения: он всегда готов ораторствовать – и в компании Друзей и в обществе. Слово – его стихия. Вряд ли благородство могло бы быть характерной особенностью столь длительного красноречия, – и в этом смысле кадисский оратор – оборотная сторона медали оратора из Гранады. [64] Его красноречие более интимно, иногда даже слишком, Он ни перед чем не останавливается, а потому его выстрелы иногда бывают смертоносными. Как только он завладевает своим противником, он атакует его со всех сторон и отпускает жертву, только изрешетив ее пулями. Он не приканчивает противника с одного удара, а преследует его уколами, которые доводят гиганта до такого же состояния, как в известной басне о медведе, преследуемом пчелами. Нам никогда не доводилось видеть, чтобы Алькала Гальяно хоть на мгновение запнулся или искал и выбирал фразы. Легкость и гибкость речи неутомимого импровизатора превосходят даже его многословие. Одним словом, это наиболее популярный оратор. Но едва ли мы признаем за ним дар правителя. И министерский пост, к которому он стремится, готовит ему, как мы полагаем, суровые разочарования.

Аргуэльес – это оратор бывшей оппозиции, характер красноречия которого более всего походит на ораторскую речь Мартинеса де ла Роса. Оба они благородны, строги и сдержанны. Но скептицизм и нерешительность поколебали его былой престиж. Любитель оговорок, он никогда не завершает свою мысль, и у него нередко одна фраза опровергает другую. Ни один из ораторов Европы не обладает таким, как у него, запасом осторожных словечек: «при всем том…», «тем не менее», «быть может», «да позволено будет нам…», «если это допустимо…». Доктринер по преимуществу, он лишился привилегии волновать людей даже своей партии. Он – англоман, как и Гальяно, и по тем же причинам; а что до принципов, то, как и многие в Испании, он – либерал XVIII столетия. Его взгляды формировались в 89-м, [65] и время не властно над ним.

Что касается графа Лас Навас, чье имя приобрело некоторую известность, то о нем вообще нельзя сказать, что он оратор. Он не обладает ни даром слова, ни эффектным жестом. Но зато у него – удивительный апломб и неутомимый критический дух. Он – подлинное воплощение вечной оппозиции. Ворчун, спорщик, мучитель, он заставил бы само терпение потерять терпение, и если бы даже ангелы уселись на министерских скамьях, то и они потеряли бы при нем надежду на возвращение в рай. Несмотря на это своеобразное оппозиционное донкихотство, роль, которую играет Лас Навас в палате, всегда в высшей степени полезна. Мы нуждаемся в людях его закалки, в его глазах рыси, в глазах, которые все высматривают, в нескромных языках, не признающих оговорок; необходимы часовые на передовых постах, вечные стражи свободы, – подобные люди служат лучшей защитой общественного правопорядка. Они впадают иногда в ошибки, преувеличенные подозрения, которые порождаются крайним рвением, но эти незначительные недостатки вполне компенсируются общественным благом, к которому ведёт их деятельность. Каково бы ни было мнение о Лас Навас за пределами кортесов, здесь его необходимо слушать, он никогда не надоедает, а иногда – даже развлекает. У него бывают остроумнейшие выходки, а с его языка часто слетают меткие эпиграммы, всегда свидетельствующие о тонком уме. Его стиль совершенно противоположен академическому, а поскольку он может говорить безостановочно, когда ему предоставляют эту возможность, его импровизация всегда имеет интерес новизны и неожиданности.

Мы хотели бы воздать по заслугам тем немногим новичкам, которые, преодолев преграды, поставленные им Королевским статутом, сумели обеспечить себе место в этой сохраняющей свой былой облик, если не сказать ретроградной, палате; еще более хотели бы мы вручить им диплом оратора. Но, по совести говоря, это невозможно: старые депутаты до сих пор удерживают лавры за собой. Лопес вначале проявил себя с блеском, но не удержался; неудачник Труэва не оправдал возлагавшихся на него надежд; Гонсалес и Кабальеро [66] могли бы претендовать на патриотические лавры, но никогда не видать им лавров красноречия.