Полдень, XXI век (март 2011)

– Ну да.

– Пока все не придут?

– Ну, ясно. Тогда жрать поведут.

Я ухмыльнулся.

– Спорю, в нагонялу никто из вас играть не умеет?

..Мы пропустили тряпичный мячик, тут же скрученный из всяких обрывков, пару кругов. Маршал и Йармин, усатый строжец, уже смотрели в мою сторону с недоумением. На площадке оставались только мы и Лямкина команда, с которой Лямка все не мог сладить. Я показал еще пару фишек, поймал мячик и засунул в карман.

– Так говорите, когда придем, будет свободное время?..

Мальчишки пыхтели на крутом подъеме, переговаривались между собой и хихикали.

– Зашибок, а ты еще фокусов много знаешь? – спросил самый маленький.

– Зашибок никаких не знает. Аньму спроси, он – может быть.

– Ну Ань-мааа! – ответил мальчишка и сам засмеялся.

В общем, нормальные дети. Хотя, конечно, педагогическая практика для меня была неожиданностью. Я шел и размышлял, могут ли нагоняла, малый ирландский отбой и тяпки-ляпки считаться культурной инвазией. Это ж дело такое – запустишь, потом не вычистить.

Мы благополучно перешли по веревкам довольно глубокий овраг, одолели длинную долинку с противным петляющим ручьем, продрались сквозь колючие кусты и столкнулись с довольно неприятной проблемой. Положенный путь вел сквозь узкую, на манер трубы, пещерку. Разведчик доложил, что длина той трубы саженей двенадцать, но в середине лужа.

– Я-то пролезу?

– Тебе зачем? – удивился разведчик, – ты-то вон, поверху можешь. Это нас там считать будут, на выходе. Только нас там не досчитаются.

Я только брови поднял.

– Вона, Усьпя темноты боится. Он в трубу не пойдет.

Усьпя был бледен и ненавязчиво отодвигался к кустам. У меня создалось такое ощущение, что его уже пихали в эту трубу, и не раз.

– А со мной пойдешь?

Усьпя молча помотал головой.

Мальчишки загалдели.

– Он в темноте шевелиться не может вовсе! Хватается за что ближе и замирает. Не пойдет он в трубу.

Я подумал и заглянул в трубу снова.

– Так, все ж-таки – я пройду там, нет?

– Пройдешь, – сказал разведчик, – там и Куча проходит. Только надо Усьпю. Тебя все едино за него не засчитают.

– А это мы сейчас устроим, – сказал я и начал расстегивать кафтан.

Для надежности я вдел ноги в рукава, а сверху еще и обулся. Но Усьпя, что делал хорошо, – так это держался. Даже если бы кафтан остался на щебне трубы (чего я порой боялся), Усьпя бы выехал на брюхе – так крепко он вцепился в мои щиколотки. Ругаться сквозь зубы я начал, еще проползая холодную, как зараза, лужу, а мелкий щебень у выхода только добавил удовольствия голым локтям и животу. Я выполз из дырки прямо под ноги усатому Йармину, выругался напоследок от души и вытащил на кафтане зажмурившегося Усьпю.

– Вставай, приморозок, – сказал я, – кататься окончено.

Йармин хмыкнул, громко произнес что-то по-амгенски и тут же ушел проверять другую группу.

Через полчаса моя группа рассыпалась по оврагу, где был запрятан приз, и бодро зааукала из-за каждого валуна. Ящик на запоре они нашли махом.

– Куда теперь?

– Обратно, на поляну.

Мы вернулись на место сбора вполне приличной обходной тропинкой. С пригорка было хорошо видно, что на поляне пусто. Я притормозил и задумался.

– Братцы, а вам не все равно, где поиграть?

– Да все равно, конечно, – ответили мальчишки вразнобой и удивленно переглянулись.

– Не настолько мне в город охота, чтобы с Урмаком связываться, – пояснил я.

– Хе, – понимающе ответили мальчишки и встали кружком, ожидая, когда я вытащу из кармана задубевшего кафтана мячик.

Мы прервались через пару кругов и благоразумно явились пятыми, после чего еще два часа с удовольствием валяли дурака, пока, наконец, не пришла последняя группа. На мое удивление, не Лямкина.

Что мне в капелланской учебе давалось с трудом, так это риторика. Нет, само по себе произнесение речей не такая сложная штука. Однако речи полагалось уснащать цитатами, пословицами и поговорками на амгенском, языке давным-давно мертвом. По моим ощущениям, амгенский язык был принесен в мегаэтнос красавичей с запада, где теперь между хребтом Вайнман и океаном лежали начисто истощенные, неплодородные земли. Мой шеф по сей день другого мнения. Прямой связи амгенского и письменности тоже не прослеживалось – алфавиты хотя в чем-то и были похожи, но не настолько, чтобы считать амгенский алфавит прямой предтечей красавичского.

В общем, мне приходилось туго. Другие недоросли, да и ученики дьячковского отделения слушали капелланские проповеди всю жизнь еженедельно; для них амгенские вставки были естественной частью образованной речи. Алфавит давался еще в детстве, вместе с красавичским.

Понятно, будь я наверху, можно было бы засунуть пяток книг на амгенском в анализатор, потом отлежать ночь в индукторе – и знать амгенский не хуже красавичского. Ну, разве что кроме произношения. Но я был внизу, а отпусков в училище – кроме выдающихся случаев – не полагалось.

Ритор щемил меня за дурное знание амгенского, я ссылался на отшибленную лавиной память, прозвище «Зашибок» приобрело новую окраску, ребята ржали. Приходилось зубрить по ночам; а самое поганое было то, что многие крылатые выражения было в книжках и не сыскать; их просто полагалось знать.

– Так-так, – сказал ритор и грузно повернулся на стуле, – так-так. Повтори-ка мне этот период с соответствующими украшениями. Это не речь кухарки, это речь капеллана! Вот, например, после слов «доблесть воина познается в служении, но не в бряцании оружием среди слабых» – просится высказывание Ала Армана о тщеславии. Построй высказывание как следует.

Кто его знает, этого доисторического высказывателя, что он там сказал о тщеславии? Я и по красавичски-то не знаю.

Сосед по лавке, веснушчатый Йамба, быстро накорябал что-то на обороте своей бумаги и повернул в мою сторону. Я прищурился.

Ритор с неожиданным проворством соскочил со стула и выдернул у Йамбы из пальцев лист. Йамба побелел и открыл рот, ритор скомкал бумагу и швырнул на стол.

– Значит, мы такие умные, что можем уже и подсказывать? Дурить мне голову? Когда я захочу тебя спросить, негодник, тогда и будешь умничать!.. Он козолуп запечный, а тебе и в радость!

Ритор и вообще был мужчина нервный, но тут разошелся совсем не на шутку. Он потряс Йамбиным листком у того перед носом, и Йамба вдруг выкинул что-то совсем уж несуразное. Он выдернул листок из руки ритора, сжулькал его в тугой комок и зашвырнул на жаровню.

Ритора аж затрясло. Он поглядел на жарко вспыхнувшую бумажку, швырнул стул об пол и вышел из класса, хлопнув дверью.

Класс притих. Урмак покачал головой и вдруг показал Йам-бе рогульку из пальцев – пожелание удачи.

Ритор вернулся с самим маршалом и двумя охранниками, крепкими неулыбчивыми дядьками лет сорока.

Нас выгнали во двор, и маршал мрачно объявил, что сегодняшнее происшествие, по его мнению, стоит всей сотни палок, но по доброте и личной просьбе ритора он ограничится пятьюдесятью. Ритор сопел так, что было ясно – просьба была как раз о сотне.

Охранники выволокли Йамбу из строя и содрали кафтан. Дверь сарая хлопнула, и показался Амми со связкой подготовленных палок.

Честно говоря, с моей стороны все дальнейшее было чистым наитием. За секунду до того я был в полном оцепенении. И тут решение упало на меня, как кирпич с крыши.

– Дядюшка маршал, дядюшка учитель, – я шагнул из строя, надув губы и набычившись, – прошу принять во внимание, что сегодня перед поутреницей наказуемый Йамба проиграл мне в кулачки половину первого же своего прибытка. Так что по справедливости двадцать пять палок – мои!

Маршал вытаращил глаза, ритор поджал губы и что-то зашептал маршалу на ухо.

– Ну что же, и хорошо, – ответил ему маршал, – добро, коли так! Не вижу ни бесчестья, ни поношения. Обоим – двадцать пять!