Газета День Литературы # 96 (2004 8)

Вот, скажем, для наглядного примера весьма показательный фрагмент из сочинений некоего А.Полякова: "Тогда раскольником старуха топоров / похожа Лотмана в Саранске на немного — / места помечены обмылком диалога: / саднит орудие в усах профессоров". Или: "Объявит радио перегоревший луч. / В сортирах камерных исполнится музыка. / С размаху попою глотнём (?) Кастальский ключ, / чтоб горлом выпала червивая гадюка" и т.п. С многозначительным восторгом в подтексте, цитируя эту вопиющую по своей пошлости тарабарщину, А.Люсый вслед за своим, по-видимому единомышленником, И.Ахметьевым, именует её ни больше ни меньше, как "первым русским стихом ХХI века". И далее, ничтоже сумняшеся, провозглашает: "Мне представляется, что Поляков — единственный русский поэт, предлагающий в качестве органической смысловой единицы не слово, а особое атомарное предложение", в котором "семантические сдвиги синтаксического максимума становятся главным формообразующим принципом... в результате чего рождается особая патетика очистки языка под стать ассенизаторству Маяковского". Этот нескладный лексический волапюк должен, как видно, безоговорочно убедить нас в долгожданном появлении нового поэта-мессии. Нормальных "человеческих" слов, способных ясно и внятно выразить стремительный полёт критической мысли, как я понимаю, во всём "богатом и могучем" русском языке для этой цели не нашлось. Впрочем, когда говорить явно не о чем и сказать попросту нечего, приходится поневоле затемнять смысл, напускать терминологического туману, выдумывать некий внутрицеховой "эсперанто", доступный якобы только "посвящённым". "Эвона как загнул! — подумает в такой момент "простой" читатель-профан, — наверно, этот самый Поляков и впрямь новоиспечённый гений, не станет же дипломированный филолог-специалист почём зря расхваливать всякую никчёмную лабуду". Плохо вы знаете, сограждане, наших нынешних "критиков". Ещё как станет! Круговая порука обязывает. Ведь ко всему прочему А.Поляков, по мнению Люсого, в своих творческих дерзаниях ушёл куда "дальше" и глубже Маяковского, ибо изобрёл на пороге ХХI века "для радикальной очистки" поэтического языка "более действенные глагольные формы, восполняющие банальные два пальца в горло" и "стал носителем глубинной вероятностной поэтики", воплотив тем самым в своих, сдержанно говоря, курьёзных стишках давние чаяния и грёзы философа Л.Витгенштейна о свободе так называемого "полного языка", т.е. языка "поэзии будущего". Мало вам для убедительности Витгенштейна? Не беда. Для пущей солидности своих умозрений критик то и дело ссылается и на других корифеев мировой эстетической мысли — В.Библера, М.Эпштейна, П.Пепперштейна, а в качестве окончательно "убийственного" аргумента — и на "американского учёного-космолога одесского происхождения" (цитирую дословно) некоего Гамова, придумавшего, оказывается, для обозначения "межмировой частицы-челнока", связующей макро- и микрокосм, "чисто" по-одесски гениальный термин: "урка-частица"! Теперь-то вам ясно, закосневшие в своей махровой необразованности сограждане-читатели, что речь идёт не о праздном стихоплётстве, очень сильно напоминающем клинический бред, а об абсолютно "новаторской" и доныне небывалой "урка-поэзии"? Н-да... Что на всё это скажешь? Что Маяковский именовал себя "ассенизатором революции" отнюдь не в "языковом" или поэтическом, а совсем в ином, политическом и социально-бытовом смысле? Но ведь любой, окончивший когда-то среднюю школу критик должен бы про это знать. Что всей этой местечковой "урка-поэзии" давно и с лихвой хватает и на неисчислимых "радио-шансон", и на подмостках родимой эстрады? Так ведь достаточно посетить в самых "престижных" концертных залах столицы авторский вечер какого-нибудь Розенбаума, Танича или Шуфутинского — вот тебе и самая что ни на есть натуральная "урка-поэзия". К чему зря изобретать велосипед и ломать критические копья? Неужели А.Люсый всерьёз считает всю эту несуразную абракадабру, добытую из глубин души посредством "двух пальцев в горло", "новым поэтическим словом", неслыханным и грандиозным открытием "полного языка"? Сомневаюсь. Не настолько же пришло в упадок и "поплохело" наше филологическое образование, да и трудно представить себе более-менее эстетически грамотного человека, не способного отличить "Венеру Милосскую от печного горшка". Выходит, дело-то тут совсем в другом. Выходит, всё это расчётливый и сознательный блеф то ли ради каких-то "тридцати серебреников", то ли ради возможности почаще мелькать в литературных "тусовках" и клубах: глядишь, и заприметят, и запомнят, и дружески похлопают по плечу, а там, если повезёт, допустят и к какой-нибудь более сытной кормушке, где включают в "комиссии" и "жюри", раздают премии и гранты. Номинантам и учредителям всех этих "букеров-антибукеров" тоже ведь нужна своя сноровистая, проверенная в деле, завсегда готовая "поступиться принципами" обслуга.

Второй эпохальной фигурой, выдвинутой А.Люсым в авангард современной поэзии и причисленной к великим реформаторам стиха, объявлен К.Кедров. С его "философическими" доктринами о тайнах мироздания можно познакомиться по нескольким опубликованным книжкам, где умело, не без сноровки и лихости, собраны и скомпилированы из разных, в основном переводных "научно-популярных" брошюр порой весьма занятные факты и сведения о "вывернутом наизнанку космосе", чудесах и загадках астрологии или о "звёздном коде", легко и доходчиво объясняющем, с точки зрения Кедрова, всё и вся, все "начала и концы" мира. Не могу сказать, что чтение это совсем нелюбопытно, особенно поначалу. Но когда на тридцатой или какой-то уже "...надцатой" странице вдруг узнаёшь, что даже простой бублик из булочной это ничто иное как соединившиеся в окружность "месяц воскресающий" и "месяц умирающий", а маковые зёрнышки на бублике — символика "млечного пути", становится почему-то не только довольно смешно, но и чересчур тоскливо. Впрочем, и это не большая беда. Возможно, мы, рядовые обыватели, скептики и материалисты, просто ещё не дозрели, не доросли до настоящего, философски глобального, воистину "космического" осмысления окружающей нас жизни. Когда же несколько лет назад К.Кедров стал постепенно обнародовать и свои поэтические опыты познания мира, я понял, что "вывернутым наизнанку космосом" хитроумный "астролог" нам просто и цинично морочил голову, не утруждая себя ничем, кроме собственных доморощенных, по-хлестаковски завиральных "теорий" и досужих, отдающих ужасающим провинциализмом фантазий. Мы по наивности полагали, что нам поверяют тайны космологии, а нам то и дело показывали старый как мир цирковой фокус с дыркой от бублика. Но всякий, даже очень смекалистый и увёртливый иллюзионист, вынужден рано или поздно саморазоблачиться, выставляя публике напоказ и облепленные тройными зеркалами шкафы, и потайные ниши, куда неожиданно исчезают улыбчивые, грудастые ассистентки, и фанерные ящики с двойным дном — словом, весь свой немудрящий казённый реквизит, предназначенный для околпачивания доверчивых зрителей. Чтобы понять это, достаточно привести всего несколько цитат из "метаметафорических", "экспериментальных" поэтических откровений Кедрова, которые он сам бесстрашно относит к жанрам то "драматической поэмы", то "трагедии", а то и вовсе "космологической эпопеи": "Лев Толстой... над собой увидел небо и услышал ржание конское, / когда убили Болконского"; "Ферзь-Христос ставит мат вечным ходом... / На кресте Христос рокируется с Буддой / впадая в нирвану. / Христос играет в шахматы — / все фигурки / к которым он прикасается / превращаются в распятия"; "Гениталии всех стран, соединяйтесь!"; "Женщина — это пространство мужчины / Проститутка — это невеста времени / Время — это проститутка пространства / Пространство — это развёрнутый конь/ Пространство — это транс Канта / а время — блядь / сука-сволочь-проститутка-Троцкий"; "Голос Холина в раю / мать твою мать свою / он священник ветра / служит там смакуя / во имя говна и света / и святого х...я", ну и т.п. Для ясности — отточие в последнем слове моё ( на случай, если вдруг эти заметки всё же опубликуют), а "Холин" — это, как я понимаю, некое подобие "лирического героя", так сказать, своеобразное "альтер эго" автора. Помнится, согласно одному из наставлений Талмуда, правоверный иудей обязан, проходя мимо христианского храма, обругать Спасителя и Богородицу и плюнуть в сторону церкви. Чем-то подобным, очевидно, г-н Кедров пытается нашкодить нынче в русской поэзии, которая, какая бы "смута" ни творилась в стране, для нас, соотечественников Пушкина и Блока, по-прежнему святыня и храм. Что ж, наглости и цинизма записному "астрологу" и "метаметафористу" в данном случае явно не занимать, да и восторженные приспешники, конечно, всегда найдутся. Вот и А.Люсый, всесторонне и вдумчиво вникнув в глубины кедровских экспериментов, уверенно величает Кедрова "мастером поэтического афоризма", подвижником, самоотверженно возродившим в современной поэзии "древнегреческий способ письма бустрофедон (как пашут волами), когда одна строка идёт слева направо, а другая — наоборот. То есть в одну сторону словополе пашется головой(!), а в другую — тем, заместителем чего, по Фрейду, стал гоголевский Нос, у Кедрова ритуально обожествляемый". Такая вот, с позволения сказать, литературно-сельскохозяйственная сексопатология. На этом можно было бы и закончить цитаты из глубокомысленных пассажей критика да и просто выйти на улицу прогуляться, услыхать птиц, глотнуть свежего воздуха. Однако "сеанс саморазоблачения" и "магистра", и его свиты будет всё же неполным без заключительного, торжественного апофеоза: "Творчество Кедрова представляет собой просвещенческий тип культуры. К.Кедров в словесности — Верещагин нашего времени... Уровень ненормативной космологичности(!) Кедрова позволяет уловить ритм мироздания. В ходе процесса постигаемой им космологии он не только изучил и по-своему проинтерпретировал, но и практически подвёл итоги(!) русской поэзии ХХ века". В.В.Верещагин, поясню на всякий случай обескураженным эдаким словоблудием читателям,— знаменитый живописец, реформатор русского батального жанра, героически погибший в 1904 г. в Порт-Артуре при взрыве броненосца "Петропавловск". Коли стыда и совести никакой не осталось, вполне можно было сравнить г-на Кедрова хотя бы с Шекспиром, Данте или Гагариным. Кого и чего нынче побаиваться-то? Свобода слова, господа-товарищи! Никто, как прежде бывало, в подневольные времена, не одёрнет, не высмеет, не пристыдит. "Смежили очи гении, всё разрешено".