Пруст, или чулан как спектакль (Эпистемология чулана, Глава 5)

Однако, возможно, я и могу жестами показать другой, хотя и не альтернативный, угол чтения, под которым можно взглянуть на эпопею.[42] Он связан с постановкой специфичности мужского гомо / гетеросексуального кризиса, что так оживляет книгу, в несколько более прямое отношение со специфичностью - не читателя-мужчины или мужски идентифицированного, кто может потреблять ее через прямую, миметическую цепь квази-фобического само-выстраивания, - но читателя-женщины или женски идентифицированного, чей статус потребителя должен маркироваться особенным отличием. Я бы хотела показать, что в некотором смысле читатель-женщина как раз и есть тот потребитель A la recherche, которому эпопея предназначена: не в качестве просто читателя-женщины, но в качестве именно того, кто находится в позиции матери, матери рассказчика или автора. Если A la recherche основополагающий текст в наиболее интригующем из всех жанров, история раскрытия [coming-out, самораскрытия гомосексуала - Прим. перев.], которая не раскрывается, сберегаются этой упорной прозрачностью, или прозрачным упорством, два следующих различных эффекта. Первый, как мы видели, - это неисчерпаемая свежесть высокозаразных энергий мужской параноидной театрализации мужского чулана. Однако вторая вещь, сохраняемая в незавершенной адресации фигуре матери, - это атрибуция чрезвычайной или даже наивысшей власти аудитору, который в то же время определяется как человек, который не может знать.

Разве не матери адресованы и завет самораскрытия гомосексуала, и постоянное избегание этого самораскрытия? И разве не подобная сцена дает неизменную силу этому тропу эпопеи, "профанации матери"? То, что эта женщина, с любовью и страхом исследующая нарратора и нарратив, не может знать - это и аналитическое умозаключение (она никогда не действует так, как будто знает, да и вообще, как она могла бы знать?), и пустой императив - она не должна знать. Легко вообразить, как подсказывают два ранних рассказа Пруста, что либо гомосексуальное признание убило бы признающегося (как в "Avant la Nuit"), либо обнаружение скрытой сексуальности убило бы саму мать (как в "La Confession d'une jeune fille").[43] Смысл противоречивого анализа или императива - "Она должна знать" - по-видимому, приводит нарративный импульс к не должна в A la recherche; но самым поразительным противовесом, если это противовес, абсолютной неосведомленности, всегда приписываемой (или предписываемой) матери, служит приписываемая ей абсолютность ее власти над якобы непостижимым сыном. В результате мать обладает властью, над применением которой у нее нет когнитивного контроля.

Этот топос всесильной и незнающей матери глубоко укоренен в высокой мужской гомосексуальной культуре двадцатого века, во всем ее спектре от Пазолини до Дэвида Левитта,[44] включая, например, Джеймса Меррилла,[45] чья мать фигурирует в "Божественных комедиях" в качестве всемогущего пустого места в алфавите спиритического блюдца,[46] как "тот выдох - без него в конце строки / Строка бы не сошла с моей руки".[47] В рассказе Форстера[48] "Другая лодка" гомосексуальная паника главного персонажа распаляется буквально до степени безумия видением "его матери, глядящей слепыми глазами из середины громадной паутины, что она сплела - всюду разбросанное вервие, уловляющие нити. Вне всяких рассуждений и доказательств, она ничего не понимала и контролировала все".[49] И если этот топос не обогатил мужскую гей-критику и теорию, в отличии от литературного производства, к которому был столь щедрым, - то лишь по такой слишком убедительной причине: ведь может показаться, что он ведет к укреплению легкомысленных связей между (гомо)сексуальностью и (женским) гендером, а также - что он в высокой степени конгруэнтен гомофобному настоянию, в пятидесятых и шестидесятых выведенному из Фрейда и с поразительным эффектом популяризованному Ирвингом Бибером и другими,[50] на "ответственности" матерей за то, что они - всегда неосознанно - привели своих сыновей к гомосексуальности.

Еще только одним, наглядным примером в цепи примеров гомофобного конструирования - мужчинами - фигуры женщины, которая не может знать, в качестве предполагаемого предельного потребителя презентаций мужской сексуальности, стала вопиюще подстрекательская статья на первой странице "Таймс" от 3 апреля 1987 года: "Угроза СПИДа для женщин: бисексуальный мужчина". Писавший эту статью в тот момент, когда дискурс СПИДа смещался с поразительной скоростью со своего исходного - исключающего и самодовольного (миноритизующего) - фокуса на опасности для отдельных "групп риска" к более обширному, уже не столь самоуверенному (универсализующему) фокусу на опасности для "широкой общественности", журналист "Таймс" Йон Нордхаймер отреагировал на внутренний кризис определения попыткой интерполировать весьма аморфную категорию бисексуальных мужчин в новую миноритарную группу риска - такую, однако, что обладает потенциалом наведения смертоносного "моста", по которому болезнь может перескочить с меньшинств на та называемую широкую общественность.

Написанная мужчиной, эта статья мобилизует и ферментирует тревогу и сомнения женщин, чьи реальные голоса себе присваивает, женщин, которые предположительно должны знать все секреты мужской сексуальности - для того, по видимому, чтобы избегать секса с бисексуальными мужчинами и без оглядки и опаски заниматься им с мужчинами, чья гетеросексуальность может быть сертифицирована. Это "должны знать" искусственно выстраивается в статье, что тщательно рассчитана так, чтобы упустить очевидный и эпистемологически успокоительный вариант: ведь женщины могут просто быть осторожными и использовать кондомы при всех своих сексуальных контактах. Но стимулируемый императив знания - это только фон или предлог: должны знать неотвратимо порождает не могут знать, а не могут знать с той же уверенностью порождает, в главном перформативном акте статьи, ее объект: самого Сумеречного Бисексуала. Вот что, как говорит статья, "говорят специалисты" воображаемой женщине из среднего класса: