Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Во время масленицы все знакомы в Париже; можете говорить с кем хотите и как хотите; если дама в костюме [маскарадном], можете даже сорвать поцелуй; она за это не рассердится, а кавалер, может быть, поглядит косо и ревниво, но наверное не заведет с вами истории. Так уже принято! Парижская масленица то же самое, что римские вакханалии. Делай что хочешь, только не попадайся в суд полиции исправительной.

Хотел бы я описать парижскую масленицу, но для этого нужна кисть Гогарта. Самые смешные, уморительные сцены смешаны с самыми страшными, самые глупые выходки с самыми умными, самые замысловатые костюмы с самыми сладострастными и даже неприличными. Какая странная смесь одежд, народов и лиц! Если б все эти люди и не думали маскироваться, то из них вышел бы уж прекрасный, презанимательный маскерад. Депутат с лавочником, вор с полицейским комиссаром, француженка с русским, англичанка с немцем, дюк с гризеткою, субретка с национальным гвардейцем, – всё, всё, что хотите или можете вообразить. Все они кричат без устали, хохочут до упаду, танцуют до обморока, целуются до смерти… И все это при всех, при открытых дверях… Смотри, коли не завидно!

По улицам бегают маски и бросают в проходящих мукою, пудрою, конфектами. Маска задевает вас, не дает вам покоя и проходу, смеется над вами, мучит вас без совести и сострадания, потому что вы пекин (pequin [штатский]), т. е. человек незамаскированный, нелюдим, неуч или богач, который не хочет принимать деятельного участия в забавах толпы. Можно составить целый том из острот, рассыпаемых масками по улицам. Зачем нет здесь наших водевилистов: они набрали бы куплетов с три короба.

Кроме пеших, есть маски верхом. Они ездят кадрилями, на красивых лошадях, пугают зрителей, показывают им разные штуки (tours de force) и мастерство свое в верховой езде. <…>

Другие маски ездят по улицам в открытых колясках, в кабриолетах и пр. Они разыгрывают разные сцены, смешат народ и веселятся общим хохотом. Но вот идет жирный бык (le bœuf gras). Каждый год во время масленицы сословие мясников выбирает самого огромного быка и с торжеством водит его по Парижу. Впереди идет оркестр музыкантов и разыгрывает марш из любимой, модной оперы. Музыканты одеты африканцами; рожи их размалеваны и расписаны фантастически. За музыкантами едут бедуины, жители пустыни, покоренные французами около Алжира; все в белом. За ними скачут рыцари средних веков, на красивых конях, в стальной броне, в шишаках с опущенными забралами. Далее идет целая толпа гастрономов, в самых фантастических костюмах: кто одет татарином, кто барином, кто лакеем, а кто чародеем. За ними ведут быка-чудовище (le bœuf-monstre), огромного великана, похожего на слона, под бархатною попоною, с золочеными рогами, в перьях и золоте. Его ведут четыре геркулеса, выбранные из самых дюжих мясников, которые едва чем уступают быку и в своем роде тоже монстры. Они в одном трико, с палицами и лавровыми венками на головах. За быком тащится колесница с Амуром и Психеею. Амур – девочка лет десяти, самое красивое из детей какого-нибудь мясника. Психея выбрана тоже из дочерей мясника и так хороша, как была сама Психея. Кругом ее – грации, нимфы, сатиры и разные мифологические лица. Процессия идет торжественно: впереди жандармы расчищают дорогу; народ валит за нею толпами… Крик, шум, гам!.. Тот упал, а у этого украли платок; той пожали ручку, а эту поцеловали: хохот, нежная брань, объяснения!.. Муж потерял жену, дядя племянницу, ищут, бегают, спрашивают… Не беспокойтесь, они найдутся завтра, после бала!

Обычай водить быка по Парижу существует с незапамятных времен. Парижане получили его в наследство от язычников. Галлы обожали тельца (le taureau) и в древних памятниках сохранилось его изображение вместе с другими галльскими и римскими богами. Они водили быка по городам своим в том месяце, когда солнце вступает в знак тельца. Многие старинные писатели говорят о празднике быка; революция уничтожила его, но при Наполеоне мясники ввели опять прежний обычай. Ныне этот праздник в полном блеске, и на него не жалеют издержек».

Карнавальное веселье было неотъемлемой частью парижской жизни. В этот период парижане сполна удовлетворяли свою страсть к уличным зрелищам и вольным увеселениям, к прогулкам по городу и пиршествам на свежем воздухе. А.И. Тургенев был совершенно прав в своей констатации: «Без масленицы не узнаешь вполне Парижа».

Механические аттракционы в Париже демонстрировались даже во время придворных церемоний: когда 17 июня 1816 года свадебный кортеж герцога и герцогини Беррийских проезжал по городу в собор Парижской Богоматери, автомат Робертсона, установленный на специальной эстраде, заиграл триумфальный марш.

Роль аттракциона исполняли установленные на некоторых парижских площадях (например, на площади Сен-Жермен-л’Осеруа) механические весы в виде кресла с круглым циферблатом над спинкой, отмечающим вес сидящего.

Популярны были и технические приспособления, которые позволяли любоваться неожиданными зрелищами не только публично, но и на дому, – калейдоскопы и их варианты: полископы, метаморфозоскопы и т. п.

В качестве «научного аттракциона» (на сей раз нерукотворного) осенью 1829 года на улице Печи Сент-Оноре демонстрировались годовалые сиамские близнецы Кристина и Рита (их привезли в Париж с острова Сардиния в конце октября, а через месяц они умерли).

Специфически парижским аттракционом было созерцание французской столицы с башни собора Парижской Богоматери (освященного одноименным романом Виктора Гюго). Иностранцы, прибывающие в Париж, считали своим долгом полюбоваться этой натуральной «панорамой». А.Н. Карамзин 12/24 января 1837 года сообщал родным: «Мы видели Париж из башен, куда взлезли, и я взошел на самую платформу, 380 ступеней, лучше всех и мало задыхался; этот coup d’essai [опыт] меня очень обрадовал! Вид наверху прекрасный! Весь огромный, серый Париж, увенчанный туманами и дымом, перерезанный желтыми струями Сены, расстилается перед глазом. Как ни говори, но Гюго придал Notre-Dame большой интерес! Мы смотрели на комнатку Квазимодо, там вырезаны на стене имена Гюго, Дюма, Барбье… Рядом с собором несколько разбросанных бревен, груды камней и песку означают место, где недавно еще стоял дворец архиепископа, стертый с лица земли руками ярого народа…; я бы посоветовал Филиппу почаще прогуливаться по этому месту».

Совершил положенное паломничество и В.М. Строев: «Сколько раз ходил я по лестницам в башни, и смотрел оттуда на шумный Париж. Тень Казимодо [так!] являлась мне в этих длинных переходах, мертвых и холодных, как могила, вместе с тенью Эсмеральды, которая спасалась здесь от пожирающей страсти Клод-Фролло. Здесь Виктор Гюго создавал свою поэму. Нельзя выбрать парнаса более вдохновительного: шум далеко, под ногами; небо близко, над самою головою; вид удивительный на все концы Парижа; уединение полное, прохлада упоительная! Чего же еще искать поэту? Это земной рай без древа познания добра и зла».

К числу развлекательных аттракционов относились представления, в которых участвовали звери: например, на площади Биржи действовал «блошиный театр», где блохи-кони везли маленький экипаж, а на козлах сидела блоха-кучер.

Уличные артисты нередко выступали на бульварах с дрессированными зверями: обезьянами, медведями и собаками; обезьяны ходили по канату, натянутому между двумя столбами прямо над улицей, а рядом на коврике под бой барабана кувыркались акробаты.

В 1829 году на Нижней улице Ворот Сен-Дени в зверинце господина Мартена демонстрировали двух львов, бенгальского тигра, гиену из Азии и ламу из Перу; из рекламного объявления следовало, что все эти звери «хорошо воспитаны и играют с хозяином».

Около заставы Битвы, которую В.М. Строев предлагает именовать по-русски заставою Травли, по воскресеньям и понедельникам устраивались бои животных: «Близ заставы построено небольшое здание, в котором даются самые бесчеловечные зрелища. Разбешенные собаки грызутся между собою, или ими травят ослов, медведей, быков. Бой всегда бывает смертельный; несчастная жертва издыхает при рукоплесканиях зрителей, полупьяных, полудиких, которые заплатили за вход по шести гривен и хотят досидеть до конца, не позволяют хозяину вмешиваться в дела собак, медведей и быков. Стечение народа бывает неимоверное; и довольно один раз посмотреть на травлю, чтоб видеть, до какой степени мало просвещен простой народ во Франции. В Петербурге нет травли; в Москве стараются умерить это зрелище и всегда прекращают ее, когда дело доходит до кровопролития. В Париже ждут до конца, и только смерть побежденного разгоняет жадных зрителей. Надобно признаться, что в здании травли не увидишь порядочных людей; туда ходят только ремесленники, и то самые бедные, которым нельзя идти в театр или убить время иначе».