Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Вскоре из недр Ставки вышел приказ за № 307. Провал Мехлиса и появление приказа — вещи взаимосвязанные. В конце концов сумасшедшие идеологи типа Мехлиса были устранены самой жизнью от руководства военными действиями. Но какая цена была уплачена?

Поразительно, как не принадлежащий ни к каким партиям или политическим группировкам американский писатель, наблюдавший происходящее если не со стороны, то уж, понятное дело, и не из глубин интербригадовских формирований и штабов, сумел так точно и бескомпромиссно выделить основное зло сталинщины, указывая на подлинных виновников случившегося в Испании раскола и поражения.

Сталин не желал видеть Мехлиса. Он отдал приказ и долго потом при звуках фамилии верного сатрапа презрительно морщился. Когда Поскребышев, как рассказывала одна высокопоставленная дочка, в очередной раз доложил о просьбе Мехлиса лично объясниться с вождем, тот отказ сопроводил, как часто случалось, бранью:

— Пусть служит, трах-тарарах-бах! И не морочит мне голову! Его, засранца, надо было бы утопить в Керченском проливе.

Поскребышев передал высочайшую резолюцию дословно. Однако это не помешало Мехлису получить спустя два года звание генерал-полковника, а также вмешиваться в руководство операциями на более низком уровне — в качестве члена Военного совета. Постепенно он наладил отношения с вождем, хотя доносы на командующих армиями и фронтами он уже слал в ЦК ВКП(б), а не в Кремль, что существенно ослабляло эффективность его рекомендаций и действий.

А капитан Гомес и партизан Андрес пока сидели взаперти. Андре Марти в огромном карикатурном берете разбирал, как неопытный курсант, таинственную для него карту. Еще несколько мгновений — и разразится трагедия. Когда я перечитываю сейчас страницы Хемингуэя, какой-то мистический ужас охватывает меня. Я думаю об удивительном даре пророчества, которым обладает настоящий писатель, я думаю о тех, кто умер и кому не суждено было узнать жизненного продолжения начатой Хемингуэем истории: о том, как нас всех обвела вокруг пальца коммунистическая пропаганда, о дне сегодняшнем, когда мы по-прежнему лишены полной и достоверной информации о событиях, развернувшихся некогда в Испании, я думаю о нерасторжимой связи эпох и о том, что если бы великий американец дожил бы до конца века, он ничуть не удивился бы опубликованным архивным документам и где-нибудь за стойкой кубинского бара или у себя в кабинете тихо произнес: «Я чувствовал, я догадывался, я знал».

Нельзя было не почувствовать. Дальнейшее подтверждает, что Хемингуэй не только знал факты и конкретные поступки тех или иных людей, но и многое предвидел и ощутил.

Если республиканский капрал преподносил истину в общей форме, то при создании образа Андре Марти нужно было опираться на неопровержимые доказательства. Парадокс и одновременно могущество литературы состоят в том, что пророчество, предвидение и догадка часто оказываются самыми серьезными аргументами, и от них зависит колебание чаши весов справедливости в ту или другую сторону.

Дверь в кабинет Комендатуры открылась, и перед Андре Марти наконец возник Карков-Кольцов в сопровождении двух русских. Его вызвал республиканский капрал, чтобы предотвратить катастрофу. Какие нужны еще свидетельства, чтобы подтвердить репутацию и полномочия Кольцова?

«— Товарищ Марти, — шепелявя сказал Карков своим пренебрежительно-вежливым тоном и улыбнулся, показав желтые зубы.

Марти встал. Он не любил Каркова…» Обратите внимание на последнюю фразу: «Он не любил Каркова…» Наверное, не очень точно переведено. Понятие «ненависть» подходило бы больше. «…Но Карков, приехавший сюда от „Правды“ и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании!» Продолжим Хемингуэя: если не самой значительной!

Но кто Хемингуэю сообщил, что Кольцов сносится «непосредственно» со Сталиным?

Уж Карков-Кольцов знал доподлинно, что выделывал с непокорными интербригадовцами Андре Марти. Уж Карков-Кольцов знал доподлинно о проводимых чистках, расстрелах троцкистов, анархистов, тред-юнионистов, западных интеллигентов и прочих уклонистов, которые не желали слепо подчиняться приказам из Кремля. Доля вины за происходящее лежала и на Каркове-Кольцове. В этом начальном эпизоде столкновения двух революционных фигур становится с очевидностью ясна мера его вины — и не только нравственной. Но Карков-Кольцов все-таки не был ни сумасшедшим, ни садистом, в нем отсутствовала патология и бесовщина, он верил в Сталина и Сталину и думал, что вождь знает что-то сверх того, что знает он сам. Карков-Кольцов верил в очистительную роль насилия, он верил в целесообразность кровавых революций и не предполагал иных путей. Он считал, что разумом и адекватным отношением можно смирить выпущенных на свободу демонов зла. Он именовал их по-другому, по-марксистски, считая, что они от этого изменяют свою суть и приносят пользу обездоленному большинству. Он называл грабеж экспроприацией и от этого еще крепче уверялся в неопровержимости избранного пути. Но он не был перерожденцем, властолюбцем с замашками сатрапа. Хемингуэй и Роберт Джордан относились к нему иначе, чем к остальным советским посланцам, исключая Эренбурга.

«— Товарищ Карков, — сказал он (т. е. Андре Марти).

— Подготовляете наступление? — дерзко спросил Карков, мотнув головой в сторону карты.

— Кто наступает? Вы или Гольц? — невозмутимым тоном спросил Карков.

— Как вам известно, я всегда только политический комиссар, — ответил ему Марти.

— Ну что вы, — сказал Карков. — Вы скромничаете. Вы же настоящий генерал. У вас карта, полевой бинокль. Вы ведь когда-то были адмиралом, товарищ Марти?

— Я был артиллерийским старшиной, — сказал Марти.

Это была ложь. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем. Но теперь он всегда думал, что был артиллерийским старшиной…»

Другой вождь восстания, Степан Петриченко, по прозвищу Петлюра, тоже был старшим писарем миноносца «Петропавловск». Очевидно, должность писаря располагает к бунтарству.

Еще в Томске, прочитав фрагменты романа, напечатанные слепым текстом на папиросной бумаге, я уже не сомневался, что о сути разногласий, отношениях между людьми из достаточно замкнутой интербригадовской сферы и других, более мелких, но существенных деталях Хемингуэй узнавал из первых рук. Факты, использованные в романе, нельзя было выдумать, сфантазировать, изобрести. Они несли на себе особую историко-документальную печать. Их надо было знать доподлинно, досконально. Не сам ли Кольцов сообщил их Хемингуэю? Кое-какими сведениями располагал и Эренбург и, вероятно, не скрывал конфиденциальную информацию от американского писателя, понимая, что она вряд ли пригодится ему самому. Теперь, по прошествии десятков лет, я в этом уверен. Уверен я и в том, что без близкого знакомства с Кольцовым и Эренбургом роман «По ком звонит колокол» не обладал бы той мощью и принял бы совершенно иную художественную и социальную конфигурацию. Я настойчиво повторяю свою мысль, как рефрен в балладе, стремясь закрепить в памяти все время возникающий мотив.

«— Для „Правды“ факты лучше не путать, — сказал Марти.

Он сказал это резко, чтобы как-то оборониться против Каркова…»

Советский человек ощутит в приведенных словах Андре Марти больше, чем скрытую угрозу или намек на возможные неприятности. В словах политического комиссара интербригад таится зловещее предупреждение. Дьявол прячется в деталях. Мы, современники Сталина, знали, чем заканчивалась даже невинная путаница или искажение в газете задолго до 1937 года.

«Карков всегда „выпускал из него воздух“ (французское degonfler), и Марти это не давало покоя и заставляло быть настороже. Когда Карков говорил с ним, трудно было удержать в памяти, что он, Андре Марти, послан сюда Центральным комитетом Французской коммунистической партии с важными полномочиями. И трудно было удержать в памяти, что личность его неприкосновенна. Каркову ничего не стоило в любую минуту коснуться этой неприкосновенности».