Письма Н. Лескова (Сборник)

Н. Лесков.

М. О. Меньшикову

18 мая 1894 г., Петербург.

Усердно благодарю Вас за присланный пакет из Венгрии. Кому-то нужен мой портрет и подпись. – Нахожу себя в долгу перед Вами ответом на одно письмо, но не отвечал на него потому, что не могу отвечать. Оказывается, что у меня была ошибка: я думал, что мы гораздо солидарнее, чем это выяснилось, а спорить напрасно. «Благое молчание ни в чем не вредно». А потому и покроем все оное «благим молчанием».

Отчего Вас, а не Гайдебурова звали в комитет? Они не имеют права, да и не имели и привычки призывать лиц, не имеющих официального редакторского значения. Это бывало при «Незабвенном», но давно вывелось и казалось уже невозможным. Неужто опять реставрируют! И кто же, и с кем!.. Зачем Вы позволили им осуществить это вожделение? Я этим, признаться, смущен. Что Вам-то за дело выслушивать их «внушения», да еще «строжайшие»? Мне думается, что Вам совсем не надо было ходить к ним.

Я остаюсь в городе до 23-го, а потом уезжаю в Меррекюль. На всякий случай, адрес мой просто Меррекюль и ничего более. От Л. Н – ча имел письмо вчера. Там все благополучно.

Искренно Вам преданный

Н. Лесков.

В. М. Лаврову

26 мая 1894 г., Меррекюль.

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

Сегодня я получил Ваше письмо, в котором Вы пишете, что пришлете мне сюда, в Меррекюль, Ваши переводы с польского языка. Я очень благодарю Вас за этот приятный подарок, так как я не все эти переводы читал, а очень хочу их прочесть; а в городе на это никак не устроишься. Усердно Вас благодарю за это. Что же касается наших отношений, то они никогда не мешали мне быть вполне расположенным к Вам и к Вашему изданию, которому я желаю доброго успеха, и очень рад, если могу ему пособлять в этом.

Теперь, кстати, просил бы Вас о двух вещах:

1) Чтобы контора сообщила мне сюда: как стоят мои счеты с журналом?

и 2) Чтобы Виктор Александрович дал мне помощь – отыскать адрес московского художника Валентина Александровича Серова, который постом этого года написал мой портрет для П. М. Третьякова. Я выехал из Пб – га, не снявши с себя удовлетворительной фотографии, а имею необходимую надобность послать портрет «Венгерской иллюстрации», которая просит об этом. Я прошу Серова прислать мне фотографию с того портрета, который он написал. Можно ли этого достичь или нет? Пожалуйста, помогите мне все как можете, чтобы я не выходил перед чужими людьми манерником и кривлякою, которому будто хочется, чтобы его просили, а он будет ломаться. Если Серова нет в Москве, то нельзя ли мне сообщить адрес Третьякова.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

В. А. Гольцеву

4 июня 1894 г., Меррекюль.

Сегодня получил от Вас, уважаемый Виктор Александрович, письмо «со шпилечкой» (как говорил лихой памяти м<итрополит> Филарет). Решил последовать тому мудрецу, который «на свой счет ничего неприятного не принимал». С какой стати, взаправду, подумал я, будто это я «сплетничаю»! Я мир люблю и люблю попробовать водворить мир, если это возможно. Я знаю по опыту, что множество неладов возникают именно от недоразумений, которые не могут устранить стороны заинтересованные, а человек посторонний может принести пользу. И он тогда называется не «сплетник», а миротворец, и он «блажен» даже тогда, если на него сердятся и обижаются. А Вам могу сказать с Луцием: «Мой милый, не суди так строго!» М. А. П<ротопоп>ов, которого я видел раз в жизни, парень неуживчивый и угловатый; а вы, братцы мои, – русские мыслители, – с своим <…> «стилем» в деловых письмах и всякого-то человека не успокоите, а приведете в «три волнения». Я его, впрочем, не оправдываю, но жалею, что его не будет в журнале, потому что он все-таки пишет занятно и довольно умно, а порою и очень умно. Но если он Вам не к масти, то, разумеется, говорить о нем нечего. А я так думаю, что у него очень велик «павлин в голове», а Ваши старцы сели за ставцы и не хотят подумать, что у человека бывает «головное воображение» и оно потом проходит. Вы вот Каткова не любите, и это хорошо: а зачем Вы не замечаете, сколько у вас на хозяйстве есть катковского духа! Так он отбил от себя Тургенева, Писемского, Марка Вовчка и проч. Все это было по недоразумениям старцев, которых нельзя было достать из-за ставцов. И этим иногда можно достичь того, что совсем не в пользу изданию. – Корректуру в половине июля прошу прислать, и непременно в двух экземплярах. Я ведь ужасный копун и все должен себя выправлять да разглаживать. Я написал для барышни в «Зимнем дне» сценку, которая мне нравится, и я ее должен вставить. Это из того, что говорил Н. Н. Ге, и это образно и важно для «духа времени». Другая рукопись теперь уже совсем готова, но пусть она полежит у меня до корректур «Зимнего дня». Тогда они придут к Вам вместе. Усердно благодарю Вукола Михайловича за его книжки, которые я получил и читаю.

Посылаю Вам свою карточку, отпечатанную в Петербурге с негатива, сделанного Бем здесь в Меррекюле. А «сплетником»-то все-таки не считайте, а сочтите «миротворцем», и не судите строго, и катковского приема в сношениях «огробайтеся». Пр – ва надо жалеть, и нельзя не жалеть! Видите, чай, куда его «головной-павлин»-то затащил! Если бы надо было выщипнуть перо-другое и у своего павлина, лишь бы не допустить человека до такого якшательства, я бы, кажется, не почел это для себя ни за какое унижение.

Ваш Н. Лесков.

В. М. Лаврову

28 июня 1894 г., Меррекюль.

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

Сегодня я получил письмо от Третьякова, что он пришлет мой портрет работы Серова Вам в редакцию, а Вы поручите фотографу, что с него снять, а потом отошлите опять портрет Третьякову или куда он укажет. Сделайте милость, примите это под свою благопопечительную опеку и сделайте так, как Вас просил: то есть пошлите один хороший оттиск в Буда-Пест, в редакцию «Венгерской иллюстрации», а две дюжины кабинетных сделайте для меня и пришлите их мне в Меррекюль. Если портрет будет доставлен Вам в раме, то, может быть, следовало бы сделать и фотографии с рамою и с обозначением («С масл. портр. художн. Серова, 1894 г.»). Пожалуйста, обдумайте это с фотографом и исполните дружески и хозяйственно.

Работа для Вас сделана, и переписана, и опять перемарана. Пришлю ее вместе с возвращением корректур «Зимнего дня», которых ожидаю в половине июля в Меррекюль. Переписчица здесь очень плохая и к тому же еще немка, а притом еще и чернила ужасные и иных нет. Рассказ с содержанием, но вполне смирный, так что можно эту отчаянную рукопись набирать, а читать и в наборе. Она совсем смирная.

Кланяюсь Вам, Гольцеву и Ремезову.

Ваш Лесков.

(22° в тени!!!) Не люблю этого!

В. М. Лаврову

20 августа 1894 г., Петербург.

Корректуры во второй раз получил вечером вчера, 19 августа; просидел за ними ночь и сегодня, 20-го, их возвращаю. Поправки сделал очень небольшие и соображаясь с условиями верстки, но поправки эти необходимы, и я всепочтительнейше и всеусерднейше прошу приказать, чтобы они были тщательно внесены, и затем уж пусть бог нас простит, а люди читают. Не сердитесь на меня за корректуры… Что мне с собой делать, когда я весь свой век такой копун был с работою! Но Ваше издательское дело от того ведь не проигрывает, что работу делают поаккуратнее; а в картинках щекотливого свойства всякая светотень значит много. Пожалуйста, исправьте все по этой, сегодня возвращаемой, корректуре. Новый этюд пришлю на сих днях. Надо опять переписать.

Ваш Н. Лесков.

Л. Н. Толстому

21 августа 1894 г., Петербург.

Высокоуважаемый Лев Николаевич!

Перед самым отъездом из Меррекюля, где дышать очень легко, и переездом в Петербург, где дышать трудно, я получил Ваше дорогое письмо с ответом на мои недоразумения о том: писать или нет о друге нашем Н. Н. Ге. А до тех пор Стасов мне еще раз написал об этом самом, да потом побудил к тому общую нашу приятельницу Елиз<авету> Меркур<иевну> Бем. Я все отпирался, потому что не понимаю, зачем нужно такое сотрудничество?! Другое дело «сообщить письма», но зачем же нужно, чтобы мы писали, а Вл<адимир> Вас<ильевич> наши писания вписывал в свое сочинение? Право, куда ни толкнись, повсюду находишь какую-то беспорядочность, суету и сутолоку… Я должен повидаться со Стасовым и добиться от него толку: что такое он затевает? Сначала речь шла о «сборнике» (еще мало их!); а во втором письме он уже говорит о «статье», которую он напишет для какого-то журнала и в эту статью вкрапит то, что сообщали ему лица, которых он запросил о Ге… Это мне совсем не представляется ни удобным, ни справедливым. Я не противоречу Вам и думаю, что о Н<иколае> Н<иколаевиче> все мы можем написать, «не повторяя друг друга», но, кажется, гораздо лучше, чтобы мы сделали это «выведенные на свободе», каждый за свой собственный страх… На что же нам писать «под редакциею» хотя бы даже и Влад. Вас. Стасова? По-моему, это совсем лишнее стеснение и повод к несогласиям и спорам. Этого мнения я не вижу возможности изменить, хотя после письма Вашего и готов попробовать сочинить нашему другу «похвальное слово» за его преимущества в деле служения «свободному» и освобождающему искусству. Но тут-то я и должен буду впадать в тот тон, который мил Стасову не будет, тем более что за последнюю гостинку Ге в Петербурге он со мною много говорил о стасовском национализме и порицал его за его крайности, «сбивавшие людей с толку». Из Вашего письма я, однако, не вижу, что Вы дадите свою работу о Ге как составной элемент для статьи Вл. Вас., и я полагаю даже, что Вы этого не сделаете, и что делать этого не надо, и что Вл. Вас. что-нибудь путает и представляет себе обещания в ином смысле, нежели они ему выражены. Но если я ошибаюсь, а не Стасов и Вы пойдете только как вкладчик в стасовскую статью, тогда я ему напишу письмо, в котором изложу только то, что найду сообразным этой стеснительной и неприятной форме сборной характерности одного характера. Пока же это не разъяснится, я буду думать, что ошибается С<тасо>в и что и Вы и я можем подать свой голос прямо от себя. Мне было бы очень полезно это узнать, и, если это Вас не затруднит, я усердно прошу об этом. – Здоровье мое, без сомнения, непоправимо (ангина не излечивается), но сравнительно сносно. По кр<айней> мере так было в сосновом лесу, на скалах и над морем. Я пользуюсь облегчением с жадностью и много читаю и немало пишу, только все «вдоль», без отделок, и теперь, может быть, стану обрабатывать. В Меррекюле нестерпимо тянуло под солнце, в лес и на Удргасскую скалу, переименованную у нас в скалу «пренепорочной Лидии», так как она тут и жила как русалка и чуть ли не слетела раз отсюда в море и пришла вся мокрая по шею. Она прожила в Меррекюле 18 дней и пела в церкви 7-й № «херувимскую» и «многая лета». Одновременно был там и Меншиков и херувимскую с многолетием слушал. Л Ив. Все та же, как и была, а М-в как будто «предагается» – все томится по «положительным верованиям», а этого рода томления и тоска, по моему наблюдению, ведут на тот путь, которым пошел Алехин и Ругин и сойдут еще многие, без различия их умственных средств. Я иногда их «отпрукиваю» и по совету Нила Сорского, сдергиваю с облак за ноги, дабы могли зрети землю и иметь суждение с разумом расстворенное, но слово мое не искусно и не сильно, а порывы желающих найти «приют веры» очень сильны, и никакое «растворение в разуме» им не мешает производить смущение в умах.