Правда о Николае I. Оболганный император

Расположенная неподалеку от нас Швеция поднялась на вещах, далеких от лютеранских добродетелей. На протяжении века она была огромной «малиной», где делили добычу, поступающую из центральной и восточной Европы. В ходе Тридцатилетней войны «голубоглазые монголы», выходя со своих балтийских баз, разграбляли по несколько сотен деревень за один поход. Нидерландские инженеры строили в Швеции медеплавильные и железоделательные заводы — руды и леса здесь предостаточно — а изготовленные там пушки еще больше увеличивало военную добычу. И хотя Петр конец шведскому великодержавию положил, но капитал-то остался. Шведская промышленная революция 19 в. был связана с эксплуатацией все тех же рудных месторождений, находящихся неподалеку от незамерзающих западных шведско-норвежских портов, что сочеталось с замечательной природной гидроэнергетикой и огромным спросом со стороны близкого английского рынка.

В истории упомянутых стран мы всегда находим вполне лежащие на поверхности географические факторы, дающие толчок накоплению средств.

У России, замкнутой в северной Евразии между тундрами, дикими степями и враждебными государствами, много столетий таких факторов не было. Через ее территорию не проходил ни один важный торговый путь. Низкое плодородие почв определяло низкую плотность населения и его «растекание» по огромным территориям, что определяло низкую интенсивность хозяйственных взаимодействий.

В России могла возникнуть некая разновидность меркантилизма — защищенные высокими заградительными пошлинами и государственными льготами мануфактурные производства. Однако в экономической мысли после Петра господствовали фритредерские течения. Российские сторонники свободной торговли, главные экономические либералы того времени, были жестоковыйными противниками развития собственной промышленности.

Особенно они были сильны в начале 19 в., когда, по совести говоря, английские промышленные города выглядели омерзительно.

«Сообщество нескольких сот или тысяч мастеровых, и живущих, и работающих всегда вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством», — справедливо порицал язвы пролетаризации фритредерский журнал «Дух журналов» в 1815.

Фритредеры обсасывали выгоды земледелия и выступали против протекционизма, позволявшему выстроить собственную промышленность.

Фактически защита свободной торговли совпадала с борьбой крупных землевладельцев за консервацию существовавших земельных отношени и наращивание вывоза сельскохозяйственного сырья, за которым стояло усиление барщины.

В известном смысле убийство императора Павла было претворением фритредерской экономики в политическую активность.

Близкий фритредерам экономист Гакстхаузен видел громадное преимущество России в том, что у нее нет пролетариата и сильна крестьянская община. По его мнению, для нашей страны вполне достаточно кустарного производства. На ввозимые с Запада промышленные товары должны быть установлены низкие пошлины, пусть это и будет угнетать фабричный промысел в самой России. Вкладывать деньги в развитие российской индустрия, в общем-то, бессмысленно, потому что она никогда не сможет успешно конкурировать с западноевропейской, фабричный же уклад действует растлевающим образом как на хозяев, так и на пролетариев, живущих в нищете и безнравственности.

Точку зрения барона Гакстхаузена разделяли и многие государственные люди Николаевского времени, в том числе такие деятельные, как граф Канкрин. Воспринял ее и крупный землевладелец Герцен, он тоже хотел общинную и свободно торгующую дешевым хлебом Россию, только без царя.

Русская сельская община действительно была замечательной системой взаимопомощи и поддержания индивидуального крестьянского хозяйства. Конкурировать с западноевропейской промышленностью, имеющей огромную фору в виде дешевых колониальных ресурсов, более низких расходов на транспорт, отопление и капитальное строительство, можно было лишь при помощи крайне низкой заработной платы. Задача выглядела сложной, учитывая, что на Западе пролетарии зарабатывали гроши.

Однако для Гакстхаузена и фритредеров свободная торговля была идолом, что сильно суживало диапазон их мыслей.

По счастью, император Николай, в отличие от Александра, никогда не находился под властью красивых теорий и хорошо ощущал народные потребности.

Им была создана финансовая система, содействующая народным накоплениям и принята разумная протекционистская политика в интересах развития отечественной промышленности. (Удивительным образом, даже ученые-марксисты порицали протекционистские меры Николая — но это лишний раз показывает, что марксистская критика «николаевщины» базировалась вовсе не на экономическом материализме, а на эмоциях, заимствованных у либеральной интеллигенции.)

Все его царствование — это цепочка мер, направленных на увеличение хозяйственной инициативы широких слоев населения. (Это либералы просто постарались не заметить.)

Крестьянство и купеческие выходцы из крестьянства сыграли главную роль в начале русского промышленного переворота.

Как писал П.Бурышкин (историк из эмигрантов первой волны): «русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия. Русские фабрики были построены и оборудованы русским купечеством. Промышленность в России вышла из торговли». [278]

Финансы. Конец хаоса

Император Николай унаследовал от Александра I полное расстройство финансов, когда они уже не романсы пели, а отходную.

Европейские войны производили огромные дыры в российском бюджете. Нашествие 1812 г. привело к гибели целых городов. Правительство Александра и не подумало поправить финансовую ситуацию взятием репараций с поверженной Франции (в 1814 она не была взята, а в 1815, после наполеоновских «ста дней», контрибуция тратилась лишь на содержание оккупационных войск). Немало средств на свое восстановление потребовало и любимое детище императора Александра — Царство польское.

Эмиссия ассигнаций казалась правительству единственным способом покрыть растущий бюджетный дефицит. С 1807 по 1816 гг. было выпущено в обращение более 500 млн. руб.  — все более обесценивающихся бумажных денег.

Государственные расходы в 1808 г. составили серебром 112 млн, ассигнациями 250,5 млн руб.; в 1823 г. — серебром почти столько же, 117 млн, а ассигнациями уже 450 млн. руб.

Курс бумажного рубля с 1807 по 1816 гг. по отношению к серебру снизился с 54 коп. до 20 коп. Лишь к концу царствования Александра он чуть увеличился, до 25 коп. В 1820 г. в Москве рубль крупным серебром ценили в 4 рубля ассигнациями. Рубль мелким серебром равнялся уже 4 руб. 20 коп. ассигнациями. А за рубль медью давали ассигнациями всего 1 руб. 08 коп. Таким образом, не существовало даже единого курса обмена металлических денег на бумажные.

На рынке царил «простонародный лаж» — произвольная оценка денежных знаков при торговых сделках. Продавая и покупая на рынке, человек сталкивался каждым раз с новым расчетом. Люди бедные и невежественные обычно несли убытки при каждой сделке.

Торгующий крестьянин за каждые 10 руб. доплачивал, в среднем, 3 руб. лажа.

Эти финансовые проблемы фактически ставили крест на проявления широкой торговой инициативы.

Николай I поставил задачу установить государственную кредитную систему, обеспечивающий жителям империи свободный, единый и безостановочный обмен бумажных денежных знаков на серебро.

Императором была определена технология реформы, реализацией которой преимущественно занималось министерство финансов во главе с графом Канкриным. Участвовал в ней и Сперанский.

Канкрин собрал в казначействе запас золота и серебра, достаточный для уничтожения обесцененных ассигнаций — в это время русская промышленность резко увеличила добычу драгоценных металлов. Выпущенные министерством финансов «депозитные билеты» также способствовали накоплению драгметаллов. Государственная депозитная касса принимала от частных лиц золото и серебро в монете и слитках и выдавала вкладчикам «депозитные билеты», которые ходили как деньги и свободно обменивались на серебро. Помимо депозитных билетов важную роль сыграли «серии» — билеты государственного казначейства, приносившие владельцу небольшой процент, выполняющие все функции денег и также свободно обменивающиеся на серебро.