Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

Какое стихотворение Иосифа вы перевели последним?

Иосиф до конца жизни заказывал мне переводы своих стихов, и я закончил один из них — "Я позабыл тебя; но помню штукатурку…" (1993) — совсем незадолго до его смерти. Я верю, что в нем слышен голос автора, даже если его рука не успела, увы, по нему пройтись.

Что привлекает переводчиков к поэзии Бродского?

Пока Иосиф был жив, я бы сказал, что привлекал он сам — "как Эверест, тем, что он есть". Нобелевский лауреат, противоречивая фигура в том числе в области перевода, влиятельность в литературных кругах, вызов, который представляют для переводчика его стихи. Недостижимая вершина перевода, если угодно. На самом деле я совершенно не знаю, как обстоят дела с современными его переводами, после 1996 года. Посвятил ли себя кто-нибудь миметической интерпретации? Меньшая преданность способна породить лишь бескрайние просторы верлибра, к которым Иосиф точно бы отнесся неодобрительно.

Вы также переводили прозу Бродского. Насколько тесно вы сотрудничали с Иосифом в данном случае?

Думаю, вы сами догадываетесь. Мы никак не сотрудничали. Иосиф писал прозу так, как — по чьему-то меткому замечанию — танцор ходит; работать над ней было одно сплошное удовольствие. Это тот тип литературы идей, который я люблю больше всего и лучше всего знаю. Он попросил меня перевести свое прекрасное эссе "Побег из Византии" ("Путешествие в Стамбул"), напечатанное в "Ньюйоркере". Я переводил также его пьесы "Мрамор" и "Демократия". "Мрамор" кажется мне маленьким шедевром; мой вариант перевода сохранился практически полностью. Иосиф внес в него кое-какие изменения, но редакторы "Comparative Criticism" в Кембридже, напечатавшие его раньше "Penguin", внесли свою правку, которая вновь приблизила перевод к моему первоначальному варианту. Странно, почему так и не сделали его инсценировку на радио (я предлагал). Мое восприятие персонажей пьесы кардинальным образом отличается от восприятия Иосифа. Он соглашался с тем, что пьеса в чем-то напоминает Тома Стоппарда ("и все же это не "R & G""). Сначала, в письме ко мне от сентября 1982 года, он описывает Публия как "левантинца наружностью, грузного, коренастого", а позднее делает его "старше и худощавее, нечто среднее между Ли Мервином и мной". И хотя Туллий — этакий утонченный джентльмен, называющий Публия варваром и не отказывающий себе в удовольствии поразглагольствовать о времени, пространстве, свободе и прочем, Иосиф не уставал утверждать, что в его пьесе нет ни одного сложного характера.

Иосиф добавил кое-что, несколько страниц, к "Демократии" — для усиления, на мой взгляд, ненужного. Больше здесь означает хуже, а диалоги в духе Бернарда Шоу заслужили высшую похвалу в благоприятных отзывах, которыми встречена была премьера "Демократии" в Лондонском Gate Theatre. Переводить эту пьесу было опять же бесконечно приятно.

Иосиф подверг суровой критике переводы Мандельштама на английский, выполненные Мервином и Раффелем.

Эти переводы вышли в 1973 году. Не помню всех подробностей рецензии Иосифа, но он наверняка разнес их в пух и прах в "New York Review of Books". Я не читал переводов Раффеля, но знаю, что подход Мервина-Брауна его глубоко разочаровал. Для Иосифа перевод означал поиск эквивалента, а не замены. И начинать следовало с передачи метрических особенностей оригинала. А перевод стихотворения "Бессонница. Гомер. Тугие паруса…", сделанный Мервином-Брауном, скорее напоминает буквальный прозаический пересказ, разбитый на строки. Кто по этому переводу сможет догадаться, что оригинальная схема рифмовки АВВА или что в первой и последней строках по тринадцать слогов, а в тех, что посередине, — по двенадцать плюс женские окончания? Что оста- лось от формальной и ритмической виртуозности Мандельштама, отличающей его стихи?

Думаю, следует сказать, что Иосифу нравилось, как Роберт Трейси перевел "Камень". Это не совсем точный перевод, но в нем, насколько это возможно, сохранена схема рифмовки.

Чем совершеннее был русский оригинал, тем хуже удавалось Бродскому передать его по-английски. Я имею в виду его цикл "Часть речи". Способен ли английский язык передать поэзию Бродского?

Тот же вопрос можно задать по поводу любого иностранного поэта. Кто-то сказал, что поэтов второго ряда переводить значительно проще, нежели поэтов первого ряда. При этом в пример приводился успех Эдгара Аллана По во Франции или Байрона где угодно. Если это действительно так, то это великая, хоть и запоздалая дань Бродскому как поэту. Односложный ответ на ваш вопрос — да. Английский язык безусловно способен передать поэзию Бродского (или, по его собственному выражению, придумать эквивалент) так же, как он способен передать Мандельштама. Но столь же простым фактом является и то, что это очень трудоемкий процесс; почему — я об этом уже говорил, говоря о миметическом переводе вообще. Это процесс изматывающий, пожирающий массу времени и, следовательно, нерентабельный.

Я хочу лишь подчеркнуть, что нет оснований утверждать, что такой тип стихов непереводим или что английский язык не способен их передать, — общее мнение в отношении поэзии Бродского.

Крэйг Рейн заклеймил английский язык Бродского как ошибочный и странный; Джерри Смит писал, что "общий уровень автопереводов Бродского часто граничит с провалом". Согласны ли вы с ними? Как воспринимал Иосиф схожую критику от английских поэтов, таких как Питер Портер или Дональд Дэйви?

В прозе его случайные промахи в том, что касается идиом или словоупотребления, мне скорее дороги, особенно его использование слова "replete", которое я однажды при нем употребил, а он взял на вооружение. Парадоксальным образом эти незначительные солицизмы заставляют читателя чувствовать себя ближе к автору. Скорее, чем когда читаешь отточенную прозу, здесь, за не совсем привычной вербальной формулировкой можно ощутить и прочувствовать напряженную мысль автора. Читатель сосредотачивает внимание на самой идее, легшей в основу содержания. Случайные языковые ляпсусы легко прощаются; в любом случае они в чем-то эмблематичны для авторской позиции Иосифа, которая зачастую расположена слегка под углом к остальной части вселенной.

Что касается стихотворных переводов, то здесь, по всей видимости, я вынужден согласиться с Рейном и Смитом, хотя и с тяжелым сердцем. К сожалению, я знаю, что Иосиф бросался в крайности из-за неспособности своих переводчиков, меня в том числе, передать силу и прежде всего энергию — так, как он сам ее понимал, — своих оригинальных стихов. Его раздражала предсказуемая гладкость этих переводов, и он стремился привить им энергию, неровный, сбивчивый ритм ("ближе к оригиналу", по его собственному выражению). Он склонен был считать сопротивление протестом оскорбленной личности и, как я уже говорил, не слишком высоко ставил перевод как таковой. Иосиф хотел писать по-английски как мэтр, а не как ученик, но раздражающие трудности миметического перевода слишком часто оказывались непреодолимыми. Аналогия с разгадыванием "кроссворда", должно быть, обернулась против него, хотя временами возникает чувство, что он действительно прочесывает клетки кроссворда или поле скрэббла в отчаянных поисках нужного слова. Неужели тяжесть его повседневного существования привела к тому, что он недооценивал, сколько времени потребуется на выполнение задачи, которую он себе поставил? Все вышесказанное не отрицает наличия потрясающих строк, а то и целых кусков в "So forth" и других вещах — эпизодов, заставляющих читателей снова испытывать дрожь, обнаруживая эти бриллианты среди необработанных изумрудов и наскоро отесанных камней… Сама странность, непривычность этих эпизодов заставляет меня сосредотачиваться на том, что Иосиф хочет сказать; в каком-то смысле они являются высшей точкой творческого напряжения.