Бесланский словарь

Потом я попрощался с Артуром, с его женой и его детьми.

Они меня отпустили. Я это почувствовал даже физически. Словно сняли тяжеленный мешок со спины. Я сел в машину и поехал домой.

Скоро будет год, как их нет. Легче не становится. Та же тоска. Сегодня ездил в цех смотреть, как им делают памятники. Все не то, все не то… У Эммы лицо какое-то грустное… И что они такое сделали с ее глазами? Она словно плачет!.. Это так больно, знаете, — видеть глаза женщины, которую любишь… Видеть их высеченными на камне… Я стоял и смотрел на нее, не в силах отвести взгляд…

Простоял напротив ее камня два часа; когда глянул на часы, ужаснулся, казалось, что прошло всего минут десять. Я возвращался оттуда, словно пришибленный…

Сейчас я точно могу вам сказать, что любовь сильнее смерти. Любовь живет сама по себе, для этого на самом деле и не нужен сам человек, его плоть. Любишь ведь не тело, а душу. А душа бесплотна…

Мои чувства не стали слабее после ее смерти. Знаете, даже какие-то простые эпизоды, когда вспоминаешь их, вдруг предстают в каком-то другом цвете… Становятся яркими и такими… выпуклыми, что ли…

Эти воспоминания, — их у меня уже никто никогда не отберет.

Мне скоро будет сорок, у меня была любовь, жена… Она так и не успела родить мне ребенка…

А я единственный сын у своей матери, и она ждет внуков… Наверное, пройдут годы, боль немного стихнет, и я вновь женюсь. Мне нужны дети. Но это будет та-ак, брак по расчету, фикция… Женщина, которую я любил, покоится на кладбище. Другой такой не будет никогда.

У меня теперь впереди муравьиная жизнь… Таскать в дом веточки, крошки… Воспроизводство рода… Муравейник…

Бог не дарит любовь два раза. Да и вообще дарит ее не каждому. У меня она была… А за это поцелованное обручальное кольцо (закрывает лицо руками)… за это «люблю»… вы же понимаете…

Маирбек, муж

Л

Ливень

«В первый вечер такой дождь начался, какого мы ни в какие времена не видели. Страшный ливень, стеной вода стояла. Мы с женщинами спрятались в разбитом доме, в котором раньше школьный сторож жил, — и крыша там худая, и вместо окон дыры зияют. Уже больше десяти вечера было, небо темное, дождь хлещет! Я еще женщинам, помню, сказала:

— Наверное, небеса разверзлись для нас этим дождем, чтобы мы смогли в школу пройти.

Там ведь снайперы сидели, вы же знаете? Потому все боялись к школе даже приблизиться. Но в такой дождь они ничего увидеть не могли!

И пока мы обсуждали все это, слышим — жуткие крики. «Боевики идут! Боевики идут!» Солдаты наши закричали. Так перепугались они этих боевиков, что чуть к нам, теткам, на руки не попрыгали!

А боевики, видать, не ожидали, что кто-то в такой ливень будет на улице, спокойненько вынырнули из школы и пошли.

Ой, какой солдаты шум подняли! Страшное дело! Боевики от этих криков сами перепугались и потому стрелять даже начали. Солдаты, когда стрельбу услышали, вмиг убежали! А нас, женщин, оставили в этой сторожке. Но боевики нас не тронули, они быстро-быстро ушли… Несколько здоровенных таких мужиков. Даже боевики, видите, смекнули, что сейчас их могут начать штурмовать, они беззащитны были в тот дождь — сидят, как в осажденной крепости, и ничего не видят вокруг.

Но штурм никто не начал, что вы! Солдаты разбежались, завидев боевиков, нас чуть не подавили, да и все…»

Светлана, бабушка

М

Матка

«Я очень хочу ребенка: такого крепенького, веселого малыша. Утешиться хочу, высушить слезы… Мне снится, как я беру его на руки и кружусь с ним на руках по комнате, смеясь… Но это невозможно…

Невозможно для меня.

…У меня нет матки!

Ее вырезали после его рождения. Иногда думаю: надо же, как получилось! Словно кто-то вслед за ним сжег мосты. И вот теперь — ни его, ни кого-то другого.

Никогда.

Зимой, спустя полгода после теракта, мы ездили с мужем в Москву. Мы хотели найти суррогатную мать, которая выносила бы нашего ребеночка…

У меня нет матки, я не могу носить в себе плод, но мой единственный яичник еще ведь может что-то сделать, так?

Меня обследовали, взяли анализы, но оказалось… Оказалось, что я вообще пустая… Во мне ничего нет: ни матки, ни полноценных яйцеклеток… Я пустая! Во мне ничего нет! (Громко и нервно смеется.) Женщина без матки — кто? Ничтожество… Инвалид… Когда он погиб, я так мечтала о ребенке… Хотя бы одна яйцеклетка!.. Ничего… Ничего… (Закуривает и замолкает.)

Мой мальчик был похож на мужа, смотрите… (Достает фотографии.) Красивый, да? Славный мой мальчик… (Мечтательно.) Такой нежный, такой ласковый… (Резко, словно очнувшись.) Муж сдаст сперму, ею оплодотворят другую, то есть, я хотела сказать… я хотела сказать… Ребенка моего мужа выносит другая женщина, не я… Суррогатная мать… Она просто выносит ребенка моего мужа. Моих генов в нем не будет, ну и что? Он был копией отца — вот, смотрите…»

Элла, мать

Молитва

«Когда она была совсем маленькой, то часто наблюдала за мной во время молитвы. Спрашивала, что это такое, зачем это нужно… Я рассказывала ей о Боге… Когда она подросла, я стала потихоньку приобщать ее к определенным ритуалам, которые полагается совершать. И вот в этот последний год она стала молиться — утром и вечером. Священник научил нас краткой молитве Серафиму Саровскому, и обычно мы именно ее и читали.

Закончив молитву, она становилась на колени и долго-долго что-то шептала, стоя перед иконкой.

В такие моменты я старалась оставить ее одну, потому что считала, что не могу вторгаться в ее внутренний мир, расспрашивать, подсматривать… Я видела, что она о чем-то просила Бога, но никогда не спрашивала, о чем именно.

Но в то утро, когда я ее увидела… Это было не похоже ни на что… Я попробую объяснить… Все началось с вечера. Она купалась. Я зашла к ней, помогла вымыть волосы: ей самой было неудобно — волосы длинные, черные, густые, — в них даже пальцы путались. Вышла, начала готовить ужин; слышу, — она меня зовет опять. Захожу.

— Ну, ты же уже искупалась, что еще?

— Мам, знаешь, я завтра обязательно позавтракаю!

— Что ты говоришь! Позавтракает она! Завтра, наверное, снег пойдет!

Я даже не поверила. Дело в том, что она вообще никогда не завтракает. Даже чай не пьет. «Организм еще не проснулся», — вот так она мне всегда отвечала. Ни-ког-да не ела по утрам!

— Что ж это за важный день такой, что ты решила совершить такой подвиг?

Вот так мы с ней поговорили вечером. Утром она встала, умылась-оделась, подбегает ко мне, — а я в это время плов разогреваю.

— Мамочка, я сейчас помолюсь, а потом позавтракаю, ладно?

— Света, ты должна сдержать свое слово. Если ты уже сейчас не сдерживаешь свои обещания, то дальше ты ничего вообще в жизни не добьешься…

И она меня оборвала:

— Мамочка, мне обязательно нужно помолиться!

Я осталась на кухне: жду-жду, жду-жду, — ее все нет и нет. Десять минут, двадцать… Смотрю на часы: она уже начинает опаздывать. Я ее зову: Светлана! Светлана! Она не отвечает. Я рассердилась — плов уже остыл, чай остыл, — открываю дверь в комнату и застываю на месте… Как жаль, что я не художник: я бы так хотела воссоздать то утро…

Она стояла на коленях, озаренная солнечным светом, и протягивала сложенные ладони к иконе… Свет… Солнечный утренний свет, — такой прозрачный, — что проник сквозь нее.

Я вот вспоминаю ее, вспоминаю то утро, и мне кажется, что она сама светилась в те минуты.

Я была так поражена увиденным — солнечным светом, тишиной, торжественностью момента, — что не сразу пришла в себя.

Что было потом… Я тихонько вышла и стала дожидаться ее на кухне… Прошло несколько минут, и она, закончив молитву, подошла ко мне, обняла и сказала: «Мам, я уже не успеваю, не обижайся, мне нужно будет читать стихотворение на линейке, и нужно прийти чуть раньше». Я так разозлилась: «Господи, Света, испокон веку стихотворения на линейках читают выпускники и первоклассники, ну неужели тебе обязательно нужно идти на эту дурацкую линейку и читать там эти дурацкие стихи?»