Обновленная земля

– Как все изменилось! – воскликнул Фридрих. – Положительно, здесь какое-то чудо свершилсь.

Когда они подплыли ближе, они стали различать подробности развернувшейся перед ними картины. На рейде между Аккой и подножием Кармеля стояли огромные суда, какие начали строить уже в конце девятнадцатого столетия. За этим флотом выступала красивая линия бухты. На северной вершин Акка поднимались темные здания старо-восточной архитектуры, огромные купола храмов и стройные минареты, прелестно выделявшиеся на воздушном фоне лазури. В общем эта часть побережья мало изменилась. Но на южной стороне, на изгибе береговой линии возникло истинное чудо. Из моря пышной зелени выступали изящные белые виллы. Вся местность от Акки до Кармеля казалась одним роскошным садом, и вершина холма сверкала короной прелестных зданий.

Так как они подъзжали с юга, то выступ горы некоторое время закрывал от них вид гавани и города Хайфы. Но когда и эта картина открылась перед ними, Кингскурт пришел в необузданный восторг и ругался всеми духами преисподней.

Дивный город раскинулся над беспредельной лазурью моря.

Далеко в море тянулся великолепный мол, и путешественники с первого взгляда убедились, что перед ними прекраснейшая, лучшая гавань на всем Средиземном море. Корабли всевозможных типов и размеров красовались в этом удобном надежном убежище.

Кингскурт и Фридрих не могли придти в себя от изумления.

На той морской карте, которую они знали и намека не было на эту гавань. Точно волшебством каким-то создалась она у этих берегов. Очевидно, мир эти двадцать лет не дремал.

Яхта стала на якорь. Они пересели в лодку и сквозь строй судов, шум, гул и веселый говор матросов подъехали к пристани.

В ту же минуту какой-то господин спускался в электрическую шлюпку, которая, очевидно, его ждала. При виде Кингскурта и его спутника, он остановился; как вкопанный и, широко раскрыв глаза, уставился на Фридриха.

Старик заметил это и проворчал:

– Что это с ним? Должно быть никогда культурных людей не видал!

Фридрих улыбнулся:

– Ну, это трудно предположить. Эти люди как будто культурнее нас с вами. Вернее, у нас вид не вполне современный. Поглядите-ка наверх – какая красота! Какие изящные костюмы! И я думаю, наши платья вышли уже из моды!

Они сказали лодочнику, чтоб он подождал их на том же месте и пошли по лестнице вверх, в город, об оживлении и великолепии которого они уже на набережной получили некоторое представление. О незнакомце, так странно и пристально разглядывавшем их, они совершенно забыли. Но он шел за ними. Он старался уловить звуки языка, на котором они говорили. Наконец, подошел совсем близко, опередил их шага на два и остановился перед ними.

– Милостивый государь! – сказал Кингскурт, – что вам нужно от нас?

Незнакомец, не отвечая ему, обернулся к Фридриху и спросил мягким, дрожащим от волнения голосом:

– Вы доктор Фридрих Левенберг?

Фридрих вздрогнул от изумления, услышав свое имя в этом чуждом далеком городе, и ответил:

– Да, это я.

Тогда незнакомец бросился к нему на грудь и горячо расцеловал его в обе щеки. Затем он отступил на шаг и вытер слезы, дрожавшие на его ресницах. Это был цветущий стройный молодой человек лет тридцати со смуглым лицом, обрамленным небольшой черной бородкой.

– А вы кто? – спросил Фридрих, придя в себя от бурного приветствия.

– Я! Вы наверно забыли меня. Мое имя – Давид Литвак.

– Маленький мальчик из кофейни на Альзергрунде?…

– Да, доктор… Тот самый, которого вы спасли когда-то от голодной смерти…

– Ах, не говорите об этом – прервал его Фридрих.

– Напротив! Мы еще много будем об этом говорить. Своим положением, своим настоящим, всем, всем я обязан вам… Но к этому мы еще вернемся… Пока же вы мой гость, и если этот господин ваш друг, то я буду счастлив видеть его у себя.

– Это мой лучший единственный друг в мире – мистер Кингскурт.

II

И прежде чем они успели опомниться, Давид Литвак уже увлек их за собою.

И только когда они очутились наверху, перед ними стала раскрываться во всей полноте красота этого удивительного города.

Перед ними лежала огромная площадь, окаймленная великолепными стильными зданиями. Посредине зеленел пальмовый сад, обведенный ажурной железной решеткой. Пальмы, обычные в этой стране дерева, росли также вдоль всех улиц, выходивших на площадь. Пальмы эти, очевидно, служили городу двойную службу: днем они давали тень, вечером свет, так как на верхушках висели, словно стекляные фрукты, большие электрические фонари.

Это была первая подробность, на которую Кингскурт обратил внимание. Потом он осведомился, что представляют собою дворцы, окаймлявшие площади. Давид. Литвак ответил, что это Колониальные банки и конторы разных европейских торговых обществ. Площадь и называется поэтому Народной.

И действительно, не только здания, но и весь вид площади с разноплеменной пестрой толпой и оживлением, вполне оправдывал ее название.

Здесь, очевидно, были представители всех стране и всех народов. Китайцы, персы, арабы деловито сновали по площади, яркие ткани востока красиво оттенялись преобладающими темными тонами европейских костюмов. Город производил впечатление выдающегося европейского центра какого-нибудь большого итальянского приморского города. Лазурь неба и моря, богатство красок напоминали благословенную Ривьеру. Но здания здесь были красивее, новей, и уличное движение при всем лихорадочном оживлении, не сопровождалось обычным шумом. Отчасти это объяснялось сдержанностью восточных людей, но главным образом тем, что стука колес, топота копыт, окриков кучеров совершенно не слышно было. Мостовые были гладки и ровны, как панели, и автомобили катились почти беззвучно, лишь изредка предупреждая пешеходов сигнальными звонками.

В воздухе раздался глухой гул; путешественники быстро подняли головы.

– Тысяча чертей! Это что такое! – воскликнул Кингскурт, указывая на летевший над пальмовыми верхушками вагон, из окон которого выглядывали пассажиры, Колеса вагона были не внизу, а наверху, над крышей. Он висел в воздухе и несся по рельсам, вделанным в высокий мост.

Давид Литвак ответил:

– Это электрическая подвесная дорога. Вы, вероятно, и в Европе уже видели ее.

– Мы двадцать лет не были в Европе.

– Подвесная дорога не новость. Она уже в девятидесятых годах проведена была. между Барменом и Эльберфельдом. Мы тотчас же выстроили в наших городах такие дороги; они во-первых значительно облегчают уличное движение, а во-вторых требуют несравненно меньше затрат, чем метрополитены и обыкновенные дороги.

– Позвольте, позвольте – прервал его Кингскурт. – Вы говорите о городах! В Палестине, значит, много таких городов?

– Неужели вы этого не знаете, господа?

– Нет – ответил Фридрих – мы ничего не знаем, решительно ничего не знаем. Мы двадцать лет были мертвы.

– Я и считал вас мертвым, дорогой доктор – сказал Давид Литвак, любовно пожимая руку Левенберга.

– Разве вы разузнавали про меня? И откуда вы знаете мое имя? Насколько я помню, я тогда не назвал себя.

– Когда вы убежали от нас – очевидно, вы хотели избегнуть нашей благодарности – мы были прямо в отчаянии. И я подумал быть может, вы постоянный посетитель этой кофейни, тогда я наверно увижу вас там. И я много ночей ждал вас у подъезда. И отец мой тоже.

– Он еще жив, отец ваш?

– Да, слава Богу, и мать моя, и Мариам, которую вы видели еще грудным ребенком…

Наконец, мне пришла в голову мысль описать вашу внешность кельнеру. Он тотчас узнал вас по моему описанию и назвал мне ваше имя. Но каково было мое горе, когда он тут же сообщил мне, что вы пали жертвой несчастного случая в горах и что в газетах было сообщение о вашей смерти… Мы так горько оплакивали вас, доктор. И ежегодно зажигали свечу в день вашей смерти, о котором я вычитал в газетах…

– Зачем же вы свечу зажигали? – спросил Кингскурт.

– Это такой обычай у евреев – объяснил ему Фридрих. – В день годовщины чьей либо смерти, родные, близкие усопшего зажигают в память его свечу.