Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда

Мне довелось видеть темную сторону национальных движений и когда империя уже лежала в руинах. Я много путешествовал, освещая войны и этнические конфликты в Нагорном Карабахе, Абхазии, Грузии, Молдавии, Южной и Северной Осетии, Ингушетии, Татарстане и Чечне. Беседы с лидерами сепаратистов показали, что новые государства подразумевали права только для представителей «правильной» этнической группы, а прочих, как граждан второго сорта, обрекали на изгнание из страны или смерть. Передо мной встал принципиальный вопрос о соотношении права нации на самоопределение, которому прежде я отдавал безоговорочное предпочтение, и прав человека.

Мне удалось поговорить на эту тему с Сергеем Ковалевым, который после смерти Нобелевского лауреата Андрея Сахарова в 1989 году стал духовным лидером российского движения за права человека. С 1974 по 1984 год он провел семь лет в заключении и три года в изгнании за антисоветскую пропаганду, а в 1986 году ему разрешили вернуться к семье в Москву. С тех пор его избирали депутатом российского парламента и главой действовавшего при нем Комитета по правам человека. Впоследствии он стал первым омбудсменом в России.

Ковалев был классическим диссидентом. За веру в гражданские права он заплатил своей свободой и карьерой и теперь говорил о необходимости создания международного института, обладающего соответствующими полномочиями и силовыми подразделениями и способного обеспечить права личности и различных меньшинств в любом уголке мира, где они нарушаются. В декабре 1994 года, перед началом первой войны между российской центральной властью и чеченскими сепаратистами, Ковалев отправился в Грозный, где находился во время бомбардировок, сровнявших большую часть города с землей.

Тем не менее он был ярым противником права нации на самоопределение, полагая, что этнические группы, требуя независимости, далеко не всегда имеют достаточно оснований для суверенитета. Поскольку мирный всеобъемлющий механизм отделения до сих пор не разработан, требование об образовании новой страны, как правило, ведет к кровопролитию. «Принцип национального самоопределения, — говорил Ковалев, — противоречит принципу соблюдения прав человека, так как государство, образованное по национальному признаку, разделяет свое население на граждан первого и второго сорта». По его мнению, не существует общепринятого определения понятий «народ» и «нация», то есть невозможно однозначно выделить субъект, обладающий правом на самоопределение. Это означает, что за каждым таким требованием последует новое, внутри отделившейся этнической группы, и так до тех пор, пока каждая не создаст собственное государство. Если бы все зависело от решения Ковалева, то страны скорее объединялись бы, а не раскалывались. Видя в Евросоюзе пример для всего остального мира, он утверждал, что важнейшая основа культурного, религиозного и этнического многообразия — гарантия прав личности.

«Согласие с правом наций на самоопределение запускает бесконечный процесс, развязывающий руки политическим авантюристам и карьеристам. Одно дело — народ, чьи права нарушаются, другое — амбициозная личность, стремящаяся стать лидером в собственной стране, особенно если в соседнем регионе одноклассники этой личности уже успели возглавить свои государства. Когда отделяется какая-нибудь этническая группа, на территории нового государства появляется другое меньшинство. Тогда и оно должно получить право „оторваться“ от тех, кто уже отделился», — утверждал Ковалев. Он воспринимал сепаратизм как нечто древнее, недемократическое и опасное в эпоху глобализации, политической интеграции и активных усилий мирового сообщества по разработке всемирных правовых норм. Ковалев считал, что права личности выходят за рамки отдельной нации и что развитие событий на Балканах и в регионах бывшего СССР наглядно показало: ущемление прав личности в угоду правам отдельной нации ни к чему хорошему не ведет. Он был убежден, что существует только один стандарт прав человека — Всеобщая декларация прав человека, принятая ООН и вдохновлявшая всех советских диссидентов. Установление по всему миру различных норм и правил Ковалев воспринимал как «опасную роскошь». Он сожалел, что права человека на Ближнем Востоке и в странах Азии воспринимаются иначе, чем в Европе и США, особенно когда объединение всего человечества уже является реальностью, а решение важнейших проблем требует глобального вмешательства.

Я часто вспоминаю наш разговор. Ковалев не был ни наивным человеком, ни далеким от реальности мечтателем или фанатиком. Он верил в идеал, который наметил сам и ради которого сознательно пожертвовал лучшими годами своей жизни. Этот идеал состоял в представлении о правильном общественном устройстве, отрицающем существование неких «параллельных» социумов с особыми правами человека, а также идею этнического, культурного и религиозного сепаратизма, где бы она ни внедрялась — на Кавказе или Балканах, в Мальмё или Роттердаме.

Я уехал из Дании в 1990 году и с тех пор не раз всерьез подумывал о том, чтобы остаться за границей. Но теперь мне следовало вернуться домой и начать новую жизнь, что нас с женой Наташей очень радовало. Мы уже привыкли внезапно отменять или прерывать отпуск, уикенд и любое другое запланированное мероприятие, если в мире происходило что-то, требующее моего присутствия. Пора было покончить с этим. Нам хотелось более стабильной жизни, при этом я рассчитывал по-прежнему уделять газете много внимания. Наташа уже давно хотела «домой» — многозначное понятие для нашей семьи, имеющей корни и в России, и в Дании, — однако для нее дом был там, где жили двое наших детей, то есть в Дании.

Я несколько раз откладывал возвращение на родину, опасаясь скуки в стране, явно обделенной событиями международного масштаба, вроде тех, что происходили в Кремле или Белом доме. «Только представь, как в полшестого возвращаешься с работы по центральной улице Копенгагена. Не очень-то бодрит!» — увещевал меня главный редактор, когда я несколькими годами ранее задумался о возвращении в Данию.

Помимо семьи у меня были еще две причины стремиться домой. Во-первых, рос внутренний дискомфорт от того, что мне приходилось всего лишь безучастно и безответственно наблюдать за жизнью других людей и обществ. Постепенно мной завладевало некое чувство отчужденности, хотя я хорошо говорил по-русски, приобрел в России родственников и друзей, очень полюбил эту страну и гораздо лучше вписывался в местное общество, чем мои коллеги. Мои мнения не имели никакой практической ценности, освещаемые мной события никак на меня не влияли. Я часто выступал на российском радио и телевидении, где, как правило, излагал западную точку зрения на ход событий в России. Я был волен выражать любые мнения, но все это было несерьезно.

Пустота внутри меня усиливалась экзистенциальным кризисом. Я начал задаваться вопросом, действительно ли живу затем, чтобы ездить по всему свету, погружаясь в чужие жизни и разговаривая о превратностях судьбы с людьми, которых я никогда больше не встречу. Я уже не горел желанием оставаться иностранным корреспондентом, однако медлил признать это, поскольку соответствующий образ все еще совпадал с моим представлением о себе.

Мои ощущения чем-то напоминали переживания американского рок-певца Джексона Брауна, которые он выразил в песне «Running on Empty», частенько звучавшей на школьных вечеринках конца 1970-х и сопровождающей очевидно бесцельный бег Форреста Гампа по Америке в одноименном фильме с Томом Хэнксом в главной роли:

Я не знаю, куда сейчас бегу. Я всего лишь бегу.

Я бегу — бегу в никуда.

Я бегу — бегу вслепую.

Я бегу — бегу за солнцем.

Но я отстаю.

Осенью 2001 года ситуация обострилась. После теракта 11 сентября в США я отправился в Таджикистан, чтобы оттуда перебраться в Афганистан и освещать американскую операцию, которая должна была вскоре начаться. После возвращения в Москву я стал плохо спать. Ночью я просыпался от ужаса, нередко испытывал приступы паники в многолюдных помещениях, страх смерти охватывал меня целиком. Днем я мог часами сидеть, уставившись в экран монитора, полностью парализованный и опустошенный, без единой мысли, без сил. Афганистан был ничем не хуже и не лучше Чечни, но почему-то вызвал у меня особое отвращение. И не только из-за пятерых моих попутчиков-журналистов, оказавшихся на линии фронта и погибших от рук Талибана. Меня потрясла легкость, с которой афганцы меняли стороны в вооруженном конфликте, — как перчатки. Вчера они сражались за Талибан, сегодня — против. Верность афганцев зависела от конкретного времени и конъюнктуры, что в общем-то неудивительно, учитывая новейшую историю страны. Мне эта особенность напомнила цинизм, повседневную борьбу с ним на журналистском поприще. Хотя нередко слово — лучшее оружие репортера, в другой ситуации оно легко превращается в его врага. Во всяком случае, у меня.