Русские плюс...

— Direccion — это «направление», — ответил Хуан, не вынимая трубки.

— А если замазать букву «эн»? — уточнил я.

— То же самое. Но по-валенсийски.

Я умолк и начал осмыслять ситуацию. Что Каталония — это «не совсем» Испания, это я уже знал. Что Страна Басков — это «совсем не» Испания, тоже. И что испанского языка «нет», а есть «кастильский», — знал. Но что есть еще и валенсийский язык — это надо было теперь запомнить, чтобы невзначай не обидеть кого-нибудь из моих гостеприимных хозяев.

А все-таки что-то русское в испанцах есть. «Российское», как теперь говорят. Две страны не покорились Наполеону: Испания и Россия. А изнутри вечный раздор. С тех пор, наверное, как к иберам явились вездесущие кельты — первые вестники «объединенной Европы». Потом в качестве таковых же объединителей явились римляне. Потом мавры. Потом…

Потом, как известно, Изабелла Кастильская вышла замуж за Фердинанда Арагонского, и они, скинувшись, послали Колумба искать край света. Вот всемирный охват, мондиалистское мышление! Очень даже по-русски.

Для полноты аналогии: из той же гавани в том же году выслали всех евреев. В Державе не должно быть пятой колонны.

Но я отвлекся.

Итак, Хуан Орц Кобо вез меня из Альфафара в Валенсию, где была назначена моя лекция в университете. Главный страх состоял в том, что — не придут. Когда набралось человек двадцать студентов и преподавателей, меня поздравили с неслыханной удачей (в Москве такое количество публики означало бы полный провал).

Я говорил, Хуан переводил (по-моему, на кастильский, но, может, и на каталонский). Потом последовали вопросы. Между прочим, интересные. Одна девушка спросила, правда ли, что из русского языка исчез лексический пласт, связанный с милосердием, и есть ли надежда, что он вернется.

Я сказал, что надежда умирает последней.

Выслушав один из вопросов, Хуан вдруг замолк. Студент повторил вопрос. Хуан переспросил. Кто-то из слушателей стал то ли растолковывать, то ли урезонивать спросившего; возникло что-то вроде перепалки; тут мой старый друг наклонился ко мне и произнес на ухо несколько родных русских слов, повторить которые я здесь не в силах; суть же столь эмоционального комментария состояла в том, что студент задал вопрос по-валенсийски и отказался говорить иначе. Когда вопрос, наконец, перевели, оказалось что студента интересует: как я (слышите? — я!) отношусь к идее независимого валенсийского государства.

В моих глазах заплясали флаги.

Знаете, сколько разных флагов обычно висит на фронтоне нормального среднеевропейского офиса? Полдюжины! Положим, флаг Испании (или Германии и т. д.). Рядом — в нашем случае — флаг Валенсии: те же желто-красные полосы, но — с синим узором поперек). Рядом может быть еще и флаг города, флаг корпорации, фирмы, компании, профобъединения… Теперь еще — синее полотнище с хороводом золотых звезд: Европейское Сообщество… простите, Союз. С тех пор, как число членов достигло пятнадцати, — только «Союз» просили не путать. Слава богу, с некоторых пор мы «Союз» с другими словами вроде «Содружества» не путаем, да и число пятнадцать нам хорошо знакомо.

В Испании регионов чуть больше: семнадцать. Галисия, Каталония, Андалузия, Астурия, Валенсия… После смерти Франко была война флагов: сепаратисты вывешивали, полиция срывала. Теперь — висят гирляндами.

Студенту я сказал: кому нужна Валенсия? Неужели только самой себе? Нет, она нужна и Испании. Кому нужна Испания? Разве только самой себе? Нет, Испания нужна и Европе. Кому нужна Европа? Европа нужна человечеству…

Студент смотрел на меня с большим подозрением.

Он был прав: легко догадаться, что думал я в тот момент не о Валенсии.

…ИТАЛЬЯНЦЫ

ОСТАЕТСЯ ПУСТЯК: ПОНЯТЬ, ЧТО ЖЕ МЫ ВЫБРАЛИ

Каждый раз, когда оживают в вечном споре «западники» и «славянофилы», чувствуешь себя почти именинником: Европа и Азия нас признают и даже как бы на нас «претендуют».

И все-таки каждый раз, когда этот спор возобновляется, невозможно отделаться от мысли, что это всего лишь очередное обострение комплекса нашей вечной неполноценности.

Смысл символов ускользает. Что такое Запад и где он переходит в Восток? Патерналистская скопидомская Германия, сравнительно с вольнолюбивой улично-гаврошной Францией — конечно же, «восток». А если в послевоенной Европе символы разменялись и Германия чувствует себя куда вольнее скопидомской домовитой Франции, — так это еще красноречивее свидетельствует о том, многого ли стоит эта символика. Внутри Германии — свой «восток» и своя граница «запада» с «востоком». Внутри славянского мира — своя: чехи и поляки, конечно же, сугубые «европейцы» перед словаками и украинцами, а украинцы — неприступные «европейцы» перед «москалями».

Теперь пойдем на запад. «Европа» (в том смысле, в каком знаменитый итальянский советолог и русист Витторио Страда определяет ей в удел такие качества, как современность, динамизм, нетрадиционность, вечное беспокойство и непрерывное обновление) — Европа, разумеется, не кончается в Лиссабоне или Лондоне, а становится еще более Европой в Америке. Там уж никакой ностальгии — сплошной динамизм! Дальше как бы и некуда: США крайний предел западничества.

А если все-таки еще западнее?

Еще западнее — Япония.

Япония — апофеоз динамизма, технологизма, обновленности и прочих зверских качеств, по которым вербуются примкнувшие к ней прочие тигры Азии, оказавшиеся более «современными», чем старые европейские львы, включая британского.

Не попробовать ли другую ось? Не запад — восток, а север — юг?

Север — протестантская этика, рациональный подход, индивидуальный риск, неустанное обновление капитала, свобода и ответственность. Юг католический нравственный абсолютизм, древняя латинская государственность, социальные системы, среди которых призрак коммунизма чуть не целый век бродил из страны в страну.

С кем окажется Франция: с Югом или с Севером? То есть с Италией и Испанией или с Британией и Германией? Где пройдет граница меж «современностью» и «традиционностью»: по Ла-Маншу или по Альпам? И какой «Запад» мы, русские, мечтаем напялить на себя: северный или южный?

Североамериканский! Всегдашняя российская греза: сбежать в Америку. Так если не застрять в Нью-Йорке, а скользнуть в Америку чуть глубже, — там встретит нас такая провинциальная самостийность, что она сто очков даст вперед нашим украинским самостийникам, мечтающим догнать Америку или хоть Канаду.

А когда мы напяливаем на себя «славянофильство», мы что имеем в виду? Мы помним ли, из какой философской школы вышли русские славянофилы? С кем рядом сиживали на студенческой скамье Киреевские? Как назывался первый славянофильский журнал? Да я и не против, это очень показательно, что журнал назывался «Европеец», я только хочу, чтобы мы помнили, где мы и что с нами происходит. Панславизм — ответ на пангерманизм (и обратно: об руку идут эти идеологии двух родственных племен: славянства и германства). И философская школа первых славянофилов — немецкая. У Гегеля учились, у Шеллинга. С Шопенгауэром на одной скамье сидели.

Так что не надо делать из славянофильства русскую отмычку. При всякой попытке положить в основу русской идеи чисто славянский элемент, мы из трех этнических опор России вышибаем две: северную (угорскую) и восточную (тюркскую); вместо России получаем Московию, вместо русской культуры великорусскую, да и то усеченную, ибо великороссы-московиты, по Ключевскому, есть уже продукт скрещения трех народностей: славян, финнов и тюрок.

То есть сама по себе славянофильская идея вполне может обернуться русофобской.

Вернемся от этнического аспекта к технологическому.

Витторио Страда замечает, что тоталитарные режимы ХХ века пытались воспользоваться научно-технологическими достижениями Запада, но при этом «ожесточенно боролись с другими, самыми существенными чертами современности: гражданским обществом, политической свободой, плюрализмом культуры и т. д.».