Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

Дюрер с пониманием откликался на торжество победителей, но, увенчивая колонну фигурой исподтишка (в спину) заколотого крестьянина, с иронией указывал также на то, что победа над недостойным князей противником унизила их. Как замечает Гринблатт в другой работе, тексты содержат в себе argumentum in utramque partem [52]. И в обратном порядке: сама социально-политическая акция бывает текстом in performance. Эту проблему в разных ракурсах освещает Монтроуз (1980) [53]. Разыгрывание пасторальных спектаклей при английском дворе в конце XVI в., которые аллегоризировали королеву как Христа, было средством религиозно-политической борьбы Елизаветы с папой (экскоммуницировавшим ее в 1570 г.) и Марией Стюарт. Действие, таким образом, подбирает себе подходящую литературную форму — она реципрокно влияет затем на его дальнейшее — как будто не фикциональное — протекание. В частых поездках Елизаветы по стране и ее встречах с простыми овцеводами — в ее контактах с "коллективным телом" нации — сохранялись, по остроумному наблюдению Монтроуза, следы придворных пасторальных празднеств. NH демонстрирует в итоге: текст и действие вступают в обмен так, что равно становятся двусмысленными, одинаково дважды закодированными. Как и тексты, res gestae, важные для истории, тропичны. Историография не противоречит не только первым, но и вторым. Оба явления внутренне историчны, самопреобразовательны: соотносящий их обмен наделяет их энергетическим зарядом (что Гринблатт подробно обсуждает в монографии "Shakespearean Negotiations. The Circulation of Social Energy in Renaissance England", Berkeley, Los Angeles, 1988, 1-20). Эта скрытая энергия, так сказать, разряжается в историческом сочинении. Что бы сказал по этому поводу де Серто, в восприятии которого прошлое не подает признаков жизни?! Ранний постмодернизм всячески старался разладить и очернить обменное отношение как взаимопаразитирование его участников (Michel Serres, "Le parasite", Paris, 1980) или как ложный дар (Jacques Derrida, "Donner le temps, 1: La fausse monnaie", Paris, 1991). Реабилитация обмена, которую производит NH, бросает вызов классикам "неклассического мышления" [54].

Видя в обмене движущую силу всей истории культуры, среди прочего и самосозидания личности, начинающегося в Ренессансе, Гринблатт ("Renaissance Self-Fashioning: From More to Shakespeare", Chicago, 1980) отстаивает тезис о том, что резонансом искусственного творения себя оказывается потеря органической идентичности или по меньшей мере ее поколебленность (тем самым он дополняет антропологию театральности Плесснера [55]и лотмановскую "поэтику поведения" [56], на которые ориентируется). Субъектное ("subjectivity"), будучи плодом конструирования, артефактом, субверсивно внутри личности и остается таковым в своей направленности на другого. О том, так это или нет, можно спорить. Не подлежит сомнению, однако, то, что сама постановка в NH вопроса о субъектном (ср. также цитировавшуюся статью Монтроуза "Поэтика и политика культуры") субверсивна относительно умозрения постмодернистов-шестидесятников, для которых эта категория в любых ее экспликациях была не более чем ложной. Нетрудно продолжить перечень расхождений между NH и его ближайшими предшественниками. Ограничусь тем, что назову только еще одну из контроверз. Современность для NH не постисторична — она здесь такой же предмет исторического интереса, что и всякий прежний период, как это декларируют Гринблатт и Монтроуз и как это подтверждает исследовательская практика их единомышленников [57].

Затеянный "новыми историками" пересмотр ранне-постмодернистского проекта по сути дела всесторонен и бескомпромиссен. Но они, совершая подчас выпады против то Деррида, то Лиотара, то Уайта, так и не решились конституировать себя в фундаментальном споре, который обычно ведет эпоха с эпохой. NH несет известную со-ответственность за то, что его противники из деконструктивистского лагеря вменяют ему в вину "ностальгию" по романтизму и изображают его в виде реакционной аномалии постмодернизма [58]. Пустись NH в эпохальную полемику с преодолеваемой им историко-культурной формацией, подобного рода укоры вслепую были бы невозможны. (И в данном случае спецификация не дается постмодернистскому сознанию.)

Среди излюбленных в NH познавательных приемов доминирует та интеллектуальная операция, которую следовало бы назвать анализом-через-синтез. Обмен, как ясно, синтетичен; исходя из взаимодействия текста и контекста, NH выявляет по отдельности смыслонесущие элементы и того и другого. Между тем постмодернизм уже с первых своих шагов был поглощен синтезом-через-анализ. Как раз поэтому постмодернизм, взяв аналитически за отправной пункт свое несходство со всей культурной историей, стирал в синтезирующем ментальном жесте проводившиеся по ее ходу дифференциации. В анализе-через-синтез кроется, вероятно, одна из главных причин того, что NH не пожелал эксплицировать до конца свой отрыв от предпосылок, на которых базировался постмодернизм. Вне и помимо объединения с предыдущим поколением мыслителей "новые историки" — по самой логике присущего им мировидения — не могли утверждать свою особость. Все то же их пристрастие к анализу-через-синтез обусловливает и то обстоятельство, что они занимаются историей разных дискурсов, безоговорочно предпочитая при этом литературу или олитературивая таковые. Литература впитывает в себя содержание религиозных, философских, научных, политических и иных текстов, что естественным образом дарует ей привилегию в глазах тех, для кого синтез — данное, а анализ — искомое. Впрочем, похоже, что в этой универсализации литературоведения приняло участие сразу несколько факторов. NH созрел тогда, когда филология начала заходить в теоретический тупик. Генеративная грамматика Н. Хомского и ее семантические реинтерпретации стали последними крупномасштабными лингвистическими теориями. В литературоведении теоретическая пауза наступила после того, как интертекстуализм добился всепризнания и неориторики сделались орудием, испытанным в научной практике с широким размахом. Историко-социологическая и историко-культурологическая переориентация литературоведения, которую производит NH, приуменьшая в то же время значение неэстетических дискурсов, — сверхкомпенсация кризиса в филологии. Наконец, здесь нужно учитывать и то положение дел в методологии исторической науки, которое застал NH. На эстетизирование историографии, о котором много говорилось выше, NH с полемической бесшабашностью ответил тем, что эстетизировал саму историю. "Поэтика культуры" Гринблатта катастрофически выходит из берегов, когда он рискует утверждать, что социальное как таковое заряжено эстетизирующими его силами [59].

Литературоцентризм такого свойства в высшей степени уязвим для критики. Не концептуализует ли NH историю, хотя бы отчасти, как ритуально-мифологическую преисторию, в которой эстетическое начало, сращенное с религиозным, действительно властвовало безраздельно? Как преодолеть эту мифотворность в подходе "новых историков" к материалу, не растеряв, с другой стороны, то ценное, что они пустили в научный оборот?

7. Междоусобица старого и нового

Бросается в глаза, что NH обращает свои усилия исключительно на раскрытие микроисторий, не гнушаясь и курьезными. В установочном тоне Монтроуз высказался в "Поэтике и политике культуры" против макроисторизма. Парадоксально, однако, то, что и Гринблатт, и Монтроуз, и прочие ученые из их круга охотно пользуются таким понятием из области макро(мега)истории, как "Ренессанс", а также другими подобными. В качестве синтетического образования, в котором сплавляется гетероморфное, та или иная эпоха выступает для "новых историков" сама собой разумеющейся — остается лишь проанализировать ее трансформационные варианты, ее Binnendiachronie. Понятно, почему NH, представляя себе историю никогда не забегающей по ту сторону человеческого и оппонируя тем самым Фуко и иже с ним, опирается на антропологические изыскания К. Гирца, сконцентрированные на местных традициях и отвергающие "a general theory" культуры как следствие научной "мегаломании" [60].