Литературная Газета 6534 ( № 48 2015)

– Как живёт ваше издание в сегодняшнее непростое время?

– Когда я пришёл в «Вопросы литературы» в 2002-м, реальный тираж был около двух тысяч экземпляров, что для журнала нашего профиля очень хорошо. Сейчас мы потеряли часть подписчиков. Но при этом открыли свой сайт и лет восемь уже сотрудничаем с американской фирмой Eastview, которая оцифровала наш журнал, а деньги от электронной версии нас порой спасали. Средства идут от продажи электронного архива, но есть ещё субсидии от Министерства печати и Минкультуры. Нам без них не выжить.

– Во всём мире существует академическая наука, которая занимается теорией. Литературоведение ограничено чистой наукой или пытается как-то формировать взгляды читателя на литературу?

– Давайте начнём с академического литературоведения: как всякая фундаментальная наука, оно изначально существует для узкого круга специалистов. Говорят, что русские формалисты выработали язык, который до конца понятен трём людям – Тынянову, Эйхенбауму, Шкловскому, – но он же стал самой популярной литературной теорией во всём мире и произвёл такое впечатление на западную университетскую науку, что его влияние ни с кем не сравнить. Разве что, может быть, с Бахтиным, а под конец XX века с французским постструктуралистом Роланом Бартом и другими.

А ещё они все трое были литераторами, критиками. Если фундаментальная наука в литературе (как и во всём другом) не способна ничего продуцировать, ничего объяснить, то кому её фундамент нужен?

Так что академическая наука должна ещё быть инструментальной или, во всяком случае, иметь практическое приложение, а то она не продвинется дальше птичьего языка немыслимых терминов.

– А это вообще возможно?

– В идеале, для которого авторитетная среда должна быть и критерием, и той силой, которая принимает решения относительно академической науки. Мне неприятны наша любовь к новым словам и при этом способность забывать про суть, разрывать традицию мысли. В этих разрывах теряется ценность исторического опыта.

– Академическая наука: она на что-то влияет или живёт свой жизнью?

– Возьмём, например, «Вопросы литературы». Журнал абсолютно уникальный в мировой практике в своём сочетании науки, критики и литературы. Он и создан был первоначально академическим институтом, крупнейшим издательством и Союзом писателей. Сейчас в первую очередь мы выходим для университетской аудитории, и это единственный российский журнал, который есть в библиотеках всего мира. Если нам придётся закрыться, то русская филология и – шире – русская мысль о литературе останутся без выхода в мировое культурное пространство. Есть ещё одно издание, похожее на наше, «Новое литературное обозрение», но у этого «НЛО» совсем другая направленность. Они полагают, что русскую филологию нужно питать текущей западной, увы, не столько мыслью, сколько модой. Но в любом случае вектор деятельности у «НЛО» и «Воплей» (как читатели называют наш журнал) разный. Влияем ли мы на литературу? Лучше спросить об этом литераторов. Я знаю немало таких, кто читает и ценит то, что мы делаем. И скептически отношусь к писательскому невежеству.

– Есть ли достойные новые переводы Шекспира?

– Я не могу сказать, что их совсем нет. Количественно их даже, быть может, и немало, но выбрать что-то достойное трудно. Я и другие составители выходящего сейчас собрания «Шекспировские трагедии в русских переводах» в этом убедились. Идея пришла от главного редактора издательства «ПРОЗАиК» Алексея Костаняна. Каждый том выходит в трёх русских переводах. Решили показать Шекспира в трёх веках – XIX, XX и в XXI, но так, чтобы переводы сегодня имели не только археологическую ценность. В полной мере не получилось: достойные старые переводы есть, по-прежнему в силе классика советского времени: Пастернак, Лозинский… А вот что-то достойное предложить им из сегодняшнего не получается. Почему? Возвращаемся к началу нашего разговора об игре на понижение: низвести на уровень современного жаргона и стёба – это пожалуйста, но, снизив, никак не удаётся снова к поэзии взойти. А классику нужно обновлять каждые пять лет. В хорошем книжном магазине в Англии, если вы спрашиваете «Преступление и наказание», то вам, скорее всего, предложат роман в двух, трёх, а то и четырёх переводах.

А уж как они борются с «Евгением Онегиным»! Этот роман для них – загадка тёмной славянской души. «У вас, – говорят они, – есть великие писатели, прежде всего Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев, Гоголь. При чём тут Пушкин? Что вы в нём такого нашли?»

Они переводят, а всё получается какая-то банальность. При переводе на французский – такая лёгкая поэзия XVIII века, не больше.

Чтобы понять, что такое Пушкин, надо понять, что он сделал для русского языка и культуры. А он совершил гигантский языковой и мыслительный прорыв. Для англоговорящих иностранцев у меня есть метафора. На вопрос: «А что такого сделал Пушкин?» – я отвечаю: «Представьте, что всё, что сделано в английской литературе от Чосера до Шекспира, было выполнено в стилистике Вордсворта и Китса. Вот это и будет Пушкин».

– Вы занимаетесь переводами?

– Я не переводчик (и менее всего хотел бы быть профессиональным перелагателем стихов), но по необходимости, когда отсутствуют переводы или если они меня не удовлетворяют, для своих книг и статей перевожу. То есть делаю это только в том случае, когда вижу поэтическую задачу и полагаю, что могу предложить для неё решение. В последнее время меня увлекла такая исхоженная тропа, как сонеты Шекспира. В споре о них на русском языке я всегда держал сторону Маршака: он сделал то, что так редко случается с переводной поэзией, – превратил шекспировские сонеты в факт русской лирики. А тем не менее говорят, как-то не так он перевёл, упростил, даже заставил звучать банально. Здесь есть повод для спора, но победить Маршака его оппонентам не удастся. Они все тягаются с Маршаком, а не с Шекспиром. Опять мы возвращается к началу разговора – к тому, что же сегодня актуальнее: почувствовать великих нашими современниками или самим ощутить себя их современниками, принадлежащими к культурной традиции, которую нам необходимо осмыслить. Они начинали то, с чем мы все ещё живём. И главное – чтобы на нас всё не закончилось.

Беседовал Константин УТКИН

«В ненарушимой тишине»

«В ненарушимой тишине»

Литература / Литература / Алексей Апухтин - 175

Теги: литературный процесс , литературоведение

Многие помнят комическую сцену из фильма Т. Лиозновой «Карнавал», где юная героиня ошеломляет приёмную комиссию театрального вуза экспрессивным чтением одного из лучших произведений Алексея Апухтина «Сумасшедший». С ходу его стихи никто не узнаёт, и обращённые к просвещённой аудитории строки «Садитесь, я вам рад…» в смущении принимают за дерзость.

Такова судьба Апухтина: вроде бы известный по словам Блока о «цыганских, апухтинских» годах русской поэзии, по знаменитым романсам П. Чайковского – и всё же остающийся неузнанным уже не одним поколением читателей.

Родился Алексей Николаевич Апухтин в 1840 году в городе Болхове Орловской губернии. Детство своё любил, как воспоминание о рае: мать поэта Марья Андреевна, женщина высокой образованности, предчувствовала в сыне необычайный талант и окружила его в семье всеобщим поклонением. Со временем «избалованность» переросла в незаменимое духовное родство с матерью. По словам биографа Апухтина Модеста Чайковского, «все сердечные увлечения его жизни после кончины Марьи Андреевны были только обломками этого храма сыновней любви».

Учёба в Училище правоведения подружила Апухтина с Чайковским, который, по словам поэта, «с бою славу взял». Недюжинный талант самого Апухтина ценили и И.С. Тургенев, и А.А. Фет. Сам же он всю жизнь считал себя «непризнанным поэтом», предрекая оставить по себе лишь «память праздного кутилы», и это несмотря на чрезвычайную популярность многих своих произведений.