Господин мой–время

Осип Мандельштам (рис. А. Зельмановой).

«Никто ничего не отнял…», обращенного к О. Мандельштаму

«Как я хотела, чтобы каждый цвел В веках со мной! Под пальцами моими!» Андрей Белый (рис. Л. Тургеневой).

Михаил Кузмин (рис. В. Милашевского).

Владимир Маяковский (рис. М. Ларионова).

Илья Эренбург (рис. Ю. Анненкова).

Константин Бальмонт (портрет работы В. Серова)

Владислав Ходасевич (портрет работы В. Ходасевич).

«Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака».

Борис Пастернак (рис. Н. Вышеславцева).

«О по каким морям и городам Тебя искать? (Незримого — незрячей!)

Я проводы вверяю проводам,

И в телеграфный столб упершись — плачу».

Райнер Мария Рильке.

«— До свиданья! До знакомства! Свидимся — не знаю, но — споемся!

С мне — самой неведомой землею —

С целым морем, Райнер, с целой мною!

«

«Гончарова и Ларионов не только живые, а надолго живые. Не только среди нас, но немножко дальше нас. Дальше и дольше нас».

«Дочь очень талантливая художница».

1930-е гг.

1941 г.

«Очень одарен, но ничего от Wunderkind'a, никакого уродства, просто — высокая норма»

.

«…больше не могла жить… попала в тупик».

Марина Цветаева (рис. А. Эфрон).

В 1937 г. Ариадна с отцом вернулись в Россию. Через два года их ждал арест.

Дом в Елабуге, где оборвалась жизнь поэта.

Такой Марину Цветаеву видели современники

Н. Крандиевская.

Б. Родзевич.

М. Нахман.

А. Билис.

Н. Вышеславцев.

О, какая это была живая Сонечка, в этом — все,говоримом за час перед казнью, в этом часе, даримом и творимом, в этом последнем любовном и последнем жизненном часе, в предсмертном часе, вмещающем всю любовь.

В этом — Розанэтта — имени.

(Сонечка! Ябы хотела, чтобы после моей повести в тебя влюбились — все мужчины, изревновались к тебе — все жены, исстрадались по тебе — все поэты…)

Началась Сонечка в моих тетрадях с ее жалобного, в первый приход ко мне, возгласа:

— О, Марина! (Эта умница ни разу не назвала меня «Ивановна», как с «Белыми ночами», сразу — второй (тысячный) раз. — Как я бы вашу Даму в «Метели» — сыграла. Как я знаю каждое движение, каждую интонацию, каждый перерыв голоса, каждую паузу — каждоедыхание… Так, Марина, как я бы — ее никтоне сыграет. Но яне могу — я такая маленькая…

Не ростом— не только ростом— мало ли маленьких! — и маленькость ее была самая обыкновенная — четырнадцатилетней девочки — ее беда и прелесть были в том, что она этой четырнадцатилетней девочкой — была. А год был — Девятнадцатый. Сколько раз — и не стыжусь этого сказать — я за наш с ней короткий век жалела, что у нее нет старого любящего просвещенного покровителя, который бы ее в своих старых руках держал, как в серебряной оправе… И одновременно бы ею, как опытный штурман, правил… Моей маленькой лодочкой — большого плаванья… Но таких в Москве Девятнадцатого года— не было.

(Знаю, знаю, что своей любовью «эффект» «ослабляю», что читатель хочет сам любить, но я тоже, как читатель, хочу сама любить, я, как Сонечка, хочу «сама любить», как собака— хочу сама любить… Да разве вы еще не поняли, что м®й хозяин умер и что я за тридевять земель и двудевять лет— просто вою?!)

…Ни малейшего женского кокетства. Задор — мальчишки (при предельно — женственной, девической, девчонческой внешности), лукавство — lutin [168]. Вся — что немцы называют — «Einfall» [169].

(Сонечка, я для тебя три словаря граблю! Жаль, английского не знаю — там бы я много для тебя нашла. А — в испанском!..)

Ряд видений: Наташа Ростова на цветочной кадке: «Поцелуйте куклу!»… Наташа Ростова, охватив колена, как индус, как пес, поющая на луну, пением уносимая с подоконника… Огаревская Консуэла, прощающаяся с герценовской Наташей у дилижанса… Козета с куклой и Фантина с Козетой… Все девические видения Диккенса… Джульетта… Мирэй… Миньона, наконец, нет, даже он: Mignon, — тот мальчик арфист, потом ставший Миньоной, которого с какой‑то своей Wanderung [170]привел домой к матери юноша, ставший — Гете.

(Знаю, что опять ничего не даю (и много — беру), однажды даже вычеркнула это место из рукописи, но они меня так теснят, обступают, так хотят через Сонечку еще раз — быть…)