Операция в зоне «Вакуум»

А у них оставалось три пути: довериться той до слез простой родственности, о которой молила Маша; изобразить этакую дипломатическую ужимочку: хорошие, мол, люди — бабы, ясные, да не в свои дела суются; разъять руки, на шаг отступить. И тут Горбачев мог сказать: «Вот так, дорогой родственничек, нас мало, но мы — Советская власть. Вздумаешь шутки шутить, именем этой власти…» и т. д. На что Тучину достаточно было раздвинуть кусты, кивнуть головой в сторону дороги, где сержант Туоминен молодцевато вел к Сюрьге группу военной полиции.

Каждому было ясно: не годится ничто — ни доверие на доверие, ни хитрость на хитрость. Ни угроза на угрозу. Требовалось время. Выжидание, до предела сжатое риском. Во всяком случае, к такому выводу пришел Горбачев, вглядываясь в чужие, непроницаемо-холодные глаза Тучина.

— Спасибо, что пришел, — просто сказал Горбачев, освободил руку, поднял и протянул Тучину упавшее ружье: — Как стреляешь-то, одной рукой или как?

— Обхожусь.

— Финские осколки не беспокоят?

— Не беспокоят. Они на помойке финского госпиталя в Рыбреке лежат.

— Ну что ж, это хорошо, хорошо, — задумчиво протянул Горбачев. — Сами всадили, сами вытащили. Ну да ладно, к слову пришлось… Вот что, Дмитрий. Надо нам потолковать. Не теперь, понятно. Где-то бы к ночи… Есть, Дмитрий, разговор к тебе не для бела дня.

Тучин усмехнулся, то ли сдержанно, то ли напоказ, — одними глазами. Обычно светлые, лукаво простенькие, сейчас, в лесной тени, они насытились чуткой кошачьей зеленью. И усмотреть в них можно было все, что угодно: насмешку, вызов, понимание, затаенный упрек.

— Где искать? — спросил бесстрастно, незаинтересованно.

— Здесь, на этом месте, в половине двенадцатого.

Кивнул, сунул ружье под мышку, ссутулился. Через несколько шагов обернулся:

— Никуда с этого места не сходите, понятно? Тут дожидайтесь.

Ушел. Горбачев посмотрел на Павла. Тот вытряхивал из рукава в ладонь маленький бельгийский пистолет.

— Выдаст, — уверенно сказал Павел. — Если уже не выдал… У него, Дмитрий Михайлович, заметили, штаны и те финские, офицерские причем…

Глава 5

…В минуты самых лютых обид бывает у человека удивительное состояние — беззлобие. Не то, что от незатертой жизнью доброты. Не то, что от равнодушия, когда сердце отбито, как пятка, до деревянного бесчувствия. Беззлобие — как зубная боль, от которой нет жизни, но в которой никто не виноват.

Тучин шел мелколесьем к овсяным полям урочища Соссарь. Листья мокро лизали лицо и руки. Наводенели плечи, облипли колени. Было утешительно холодно и одиноко. Сейчас он наладит лабаз, выпалит в сумерки пару патронов. Пустые гильзы и гарь в стволе будут его алиби. Дело в общем-то плевое. Но в привычной, почти инстинктивной осторожности, которую он развивал в себе все эти годы, открылся вдруг мучительно двойственный смысл.

До сих пор все было ясно в его затянувшейся игре с оккупантами. Он был посылкой, отправленной в неизвестность. Миной, заведенной на определенный час. И вся его жизнь, скованная смертельной тайной, была ожиданием этого часа. Действуя, как его учили, он добился всего, о чем только может мечтать разведчик. Свободы общения с людьми и передвижения, доверия полиции и доступа к армейским секретам. Его память перенасыщена. Воля измотана до ночного бреда.

Два года без связи. В роли старосты. С медалью свободы. С охранной грамотой Маннергейма. «Судьба старосты Дмитрия Пильвехинена — яркое свидетельство краха большевистских идей…»

И вот Горбачев. Он был первым, кто пришел к нему с Большой земли.

Горбачев не подал руки.

Потому что он, Тучин, староста, а до́ма, в простенке, застекленная, в рамке, — грамота маршала, регента, президента…

— …Вы член партии?

— Да и нет. Заявление подавал на фронте, в окружении. Был принят, но билет получить не успел. В январе сорокового года ранило, пошли госпитали. После демобилизации заходил в штаб Седьмой армии, но там никаких концов не нашлось — ни части, где служил, ни документов…

— Поможем восстановиться в партии. Считайте себя коммунистом, товарищ Тучин. А пока возьмите вот это.

Отпечатанный на машинке листок:

— Как?!

— Так надо, Дмитрий Егорович… У вас была судимость?

— Была. Пятого августа тридцать четвертого года, по статье 120-й. «Служебный подлог без корыстных целей».

— Очень хорошо. Приговор?

— Общественное порицание.

— Маловато, но в общем сойдет. В личном деле судимость зафиксирована?

— Зафиксирована.

— Хорошо. Запомните: это ваши основные документы. Вопросы есть?

— Нету.

— Тогда счастливого пути. Пароль человека, который найдет вас, — «Егор идет к Ивану». Запомните: «Егор идет к Ивану».

…В Вехручье сдался в плен Евгений Заикин. Его послали в разведку, а он встретился с матерью, и она уговорила его сдаться в плен. На допросе сказал, что его сбросили в Таржеполе, недалеко от железной дороги, что с ним еще трое, ждут в лесу, километрах в двух. Повели туда. Ночь. Взяли спящими. Тучин узнал, что среди схваченных Зоя Горбачева. Выпросил у Ориспяя свидание с ней в шелтозерской тюрьме.

После прыжка у нее распухла нога. Плакала. Твердила, как в бреду: «Попался среди нас гад… гад, гад…»

В камере двое полицейских. Весело городил чепуху: ничего, мол, до свадьбы заживет, не то бывает… бывает и так: «Егор идет к Ивану, а Ивана дома нет»… Всматривался в ее глаза. В них никакого отклика. Уж он всматривался! Уловил бы, понял. Не было отклика.

Егор к Ивану не шел…

Под вечер того же дня вышел из штаба полиции вместе с Лаури Ориспяя и начальником земельного отдела Юли Виккари. Напротив бывшего школьного интерната стояла в упряжке лошадь Алексея Николаева из Залесья. Сборщик кожсырья, прислонившись к оглобле, уминал краюху хлеба. Увидев Тучина, крикнул продуманно, смачно:

— Дмитрий Егорович, шкуру не собираетесь сдавать?

Если бы и было что ответить, не смог бы. В ушах и звон, и глухота. Между досками на мостках трава зеленая торчала. В канаве две утки плавали.

— Что он сказал? — спросил Виккари.

— Поздоровался. Кожсырья просит…

Лес весь вышел. Открылось похожее на озеро поле — с островами кустов. Овес был реденький, без волны, прозрачный — метров на сто вокруг валуны видать. Медведя до темноты сюда медом не выманишь.

Достал сигарету. Подумав, сунул ее за ухо. Оглянулся в поисках ольховой сушины. Он любил, чтобы в костре поленья сипели с прищелком. Еще представил, как, выдувая сладкие пузырьки, посвистывает на угольях печеная луковица. И вспомнил, что с утра, с прихода Леметти, ничего не ел, — забодай его паралич, скотину.

Над головой пустил пулеметную очередь дятел. Сухая осина гулко бросила в лес позывную дробь. А дятел, опершись на хвост, крутил своей махонькой танковой башней. Слушал. И вдруг пришел торопливый отзвук. И дятел, вздрогнув, с неистовым восторгом отстрелялся — даль откликнулась тихим, как эхо, перестуком.

А потом дятлу не ответили. И раз и другой. А он расстреливал и расстреливал свое одиночество, пока не заела его безнадежная осенняя тишина.

Тучин схватил еловую шишку и запустил ее в дятла. Постоял, добавил: «Что-то ты, парень, не так сказал, не то коленце выкинул…»

Развел костер. Прикурил. Выставил к огню коленки. Мысли его были торопливы и перекидчивы, как это вздутое ветром пламя. Он думал, «Егор» ли Горбачев. И если нет, имеет ли он, забытый разведчик, право раскрыть себя. Или следует ему до поры до времени оставаться «Иваном», не помнящим родства?