Простаки за границей или Путь новых паломников

Глава VII. Нехватка нравственности и виски. — Бюллетень девичьего рынка. — Оклеветанные константинопольские псы. — Турецких завтраков больше не требуется. — Турецкие бани — обман.

Мечетей много, церквей сколько угодно, кладбищ хоть отбавляй, а вот нравственности и виски маловато. Коран не разрешает правоверным потреблять спирт­ные напитки. Природные склонности не разрешают им быть нравственными. Говорят, у султана восемьсот жен. Это, пожалуй, ничем не лучше двоеженства. Мы вспыхнули от стыда, узнав, что в Турции раз­решаются подобные вещи. Однако мы относимся к ним куда снисходительней, когда они происходят в Солт-Лейк-Сити [147].

Черкесы и грузины все еще продают в Констан­тинополе своих дочерей, но уже не в открытую. Пре­словутые невольничьи рынки, о которых все мы столько читали и где молоденьких девушек раздевали у всех на глазах и осматривали и обсуждали, словно лошадей на ярмарке, не существуют более. Теперь и выставка товара и сделки происходят тайно, частным образом. Цены стоят высокие, особенно в после­днее время: отчасти потому, что спрос увеличился в связи с недавним возвращением султана и его свиты от европейских дворов; отчасти из-за необычного изо­билия хлеба — голод не мучает продавцов, и они не спешат сбавлять цену; а отчасти потому, что тепереш­нему покупателю не по плечу играть на понижение, а купец только и ждет, как бы сыграть на повышение. Если бы в Константинополе выходили крупные амери­канские газеты, то в этих условиях их очередной бир­жевой бюллетень, наверно, выглядел бы примерно так:

По-моему, так выглядел бы этот бюллетень. Цены сейчас сравнительно высокие, и владельцы товара не уступают; но два-три года назад умирающие с го­лоду родители привозили сюда своих юных дочерей и отдавали их за какие-нибудь двадцать — тридцать долларов, если не могли взять больше, лишь бы спасти и себя и девушек от голодной смерти. Грустно думать о такой горькой нужде; и что касается меня, то я от души рад, что нынче цены опять поднялись.

В торговле моральные устои особенно шатки. С этим спорить не приходится. Для грека, турка или армянина вся добродетель заключается в том, чтобы аккуратно посещать храм Божий в день субботний и нарушать десять заповедей во все остальные дни. Они и от природы склонны ко лжи и обману, а посто­янными упражнениями достигают в этом искусстве совершенства. Уговаривая купца взять его сына в при­казчики, отец не говорит, что сын его порядочный, нравственный, честный, правдивый мальчик и посеща­ет воскресную школу, — нет, он аттестует его так: «Па­рнишке цены нет — вот увидите, он всякого обведет вокруг пальца; а уж лгуна такого не сыщешь нигде от Евксина [148] до самого Мраморного моря!» Какова реко­мендация? Миссионеры рассказывали мне, что подоб­ные панегирики здесь можно услышать ежедневно. О человеке, который приводит здешних жителей в вос­хищение, тут говорят так: «Ах, это прелесть что за жулик, а какой великолепный враль!»

Все лгут и плутуют — во всяком случае, все, кто занимается коммерцией. Даже иностранцы и те вскоре опускаются до этого местного обычая и, продавая и покупая в Константинополе, быстро научаются лгать и обманывать, как заправские греки. Я говорю: «как греки», потому что считается, что они больше всех грешат этим. Несколько американцев, давно жи­вущих в Константинополе, утверждают, что большин­ство турков заслуживает кой-какого доверия, но мало кто поручится, что у греков можно обнаружить хоть какую-нибудь добродетель, — во всяком случае, без ис­пытания огнем.

Я склоняюсь к мысли, что знаменитых констан­тинопольских псов выставляли в ложном свете — их просто оклеветали. Меня приучили думать, что на улицах они кишмя кишат, так что ни пройти, ни про­ехать; что они передвигаются чуть ли не стройными взводами, ротами, батальонами и решительно и свире­по атакуют все, что им ни приглянется; и что по ночам их дикий вой заглушает все остальные звуки. Но соба­ки, которых я здесь увидел, совсем другие.

Я встречал их повсюду, но вовсе не такими мощ­ными отрядами. Больше десятка или двух за раз мне не попадалось. И, днем ли, ночью ли, добрая половина их спала крепким сном, а у остальных тоже глаза слипались. Еще никогда в жизни не видел я таких убогих, изголодавшихся, убитых горем дворняг, с та­кими скорбными физиономиями. Жестоко насмехают­ся над ними те, кто обвиняет их, будто они захватыва­ют добычу силою оружия. Да у них едва ли достанет энергии или дерзости перейти на другую сторону ули­цы, — по крайней мере я, кажется, ни разу не видел, чтобы хоть одна из них отправилась в столь далекое путешествие. Они все изувеченные, шелудивые, облез­лые, у иной шерсть местами так спалена, что в ней пролегли широкие дороги, словно это вовсе и не шку­ра, а карта наших новых территорий. Это самые жал­кие, самые униженные и самые несчастные существа на свете. Морды у них неизменно меланхоличные и безна­дежно унылые. Константинопольские блохи облюбо­вали пролысины покрытых коростой псов и предпочи­тают их обширным пастбищам здоровых псов; эти лишенные растительности пятна пришлись им как нель­зя более по вкусу. Однажды я видел, как шелудивый пес собрался расправиться с блохой, но тут его внима­ние отвлекла муха, и он попытался поймать ее, но блоха снова напомнила о себе, и он совсем расстроил­ся, горестно поглядел сперва на свой блошиный выгон, потом на проплешины, потом испустил тяжелый вздох и уронил голову на лапы. Задача оказалась ему не по зубам.

Псы спят на улицах по всему городу. По-моему, на каждый квартал приходится в среднем по восемь — десять штук. Бывает, конечно, и пятнадцать и два­дцать на квартал. У них нет хозяев, и непохоже, чтобы их связывали узы дружбы. Но весь город они поделили между собой на участки, и псы каждого участка, будь то полквартала или десять кварталов, не выходят за его пределы. Горе псу, нарушившему границу! Соседи в два счета выдерут у него остатки шерсти. По крайней мере так говорят. Но по их виду этого не скажешь.

Целыми днями они спят на улицах. Они служат мне компасом и проводником. Видя, как мирно они спят посреди улицы, а пешеходы, овцы, гуси — все, что дви­жется, — обходят их стороной, я понимаю, что это еще не та большая улица, где стоит наш отель, и иду дальше. На главной улице собаки явно все время на­стороже: видно, им приходится каждый день уступать дорогу многочисленным экипажам, — и эту насторо­женность сразу прочтешь на их мордах. Она свойст­венна лишь собакам этой улицы. Все остальные спят мирно и безмятежно. Они не двинутся с места, появись здесь хоть сам султан.