Я слышу все Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

Это, конечно, длинная цитата, но она стоит того, чтобы здесь стоять.

Всем ли всё понравилось в мемуарах Эренбурга? — нет, конечно, так и не бывает, замечания нашлись не у одного. Твардовского. Одни ругали автора за то, что он многое не умалчивает, другие — за то, что о слишком многом говорит. Читатели даже одного жизненного опыта (но разных человеческих достоинств) — высказывались о мемуарах Эренбурга несовпадающе — скажем, Шаламов и Солженицын.

С одной стороны, «Люди, годы, жизнь» — книга своего времени, и целью автора было повлиять на современников, просветить их, сделать лучше. С другой стороны, она книга — на все времена, поэтому сегодня ее читают и те, у кого с просвещением нет проблем. Конечно, без уступок цензуре дело бы не двинулось, ведь только в 1990-м удалось напечатать полный текст «Люди, годы, жизнь». Как всякая подцензурная книга, мемуары Эренбурга — плод компромиссов (замечу, что он был мастером многоплановой борьбы с цензурой и не раз добивался от нее своего).

В потоке откликов на свои мемуары Эренбурга интересовало не только то, как принимают его работу читатели старших поколений, но и мнение мало что знающей молодежи. Писем читательской молодежи нет в этом томе, но как раз значение и роль мемуаров Эренбурга в воспитании поколения шестидесятников сегодня широко осмыслено. Из писем же автору читателей старших поколений приведем несколько выдержек.

Елизавета Полонская (4 сентября 1960): «То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело. Многое не знала я, о многом догадывалась. Но теперь, через много лет, я почувствовала гордость за нашу юность. Только теперь мне стало отчетливо ясно, как мы прорывались и так дороги стали ошибки, и любовь, и колебания. Ты написал прекрасно, искренне, чисто».

Юлиан Оксман (9 марта 1961): «В больницу принесли мне вторую книжку „Нового мира“. Ваши страницы о Мейерхольде поразительны по художественной смелости решений показа его живого и исторического образа во всей его диалектике. Менее Вам удался Пастернак — по причинам, впрочем, может быть, от Вас и не всегда зависевшим».

Мариэтта Шагинян (14 сентября 1961): «Книга Ваша великолепна (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито».

Роман Кармен (20 октября 1961): «Читаю „Люди, годы, жизнь“. Читаю и перечитываю эту гениальную исповедь сердца. Так написать может только Эренбург! Нельзя без спазмы в горле читать главы о Тувиме, Бабеле…»

Софья Прегель (28 ноября 1961): «Лучше и правдивее Вас никто бы о Тувиме сказать не мог!»…

8 марта 1963 г. с нападками на мемуары Эренбурга сталинисты подзудили выступить в Кремле первое лицо страны. Стояла, однако, поздняя оттепель, и с Хрущевым согласились не все, не все даже помалкивали. Спорить вслух с властью еще было опасно, но не таить несогласия — уже решались. Вот что открыто написали Эренбургу в ответ на брань Хрущева три женщины, пережившие оскал сталинского времени.

Алиса Коонен:

«Шлю Вам свои самые добрые, самые нежные чувства и горячо желаю (как и все Ваши друзья, конечно), чтобы Вы поменьше обращали внимания на злые силы, которые неизбежно топчутся на пути каждого большого художника, и берегли бы свое здоровье и силы! Они Вам очень нужны для больших дел, не стоит их тратить на маленькие».

Надежда Мандельштам:

«Я много думаю о тебе (когда думают друзья, то у того, о ком думают, ничего не болит) и вот что я окончательно поняла. С точки зрения мелко-житейской плохо быть эпицентром землетрясения. Но в каком-то другом смысле это очень важно и нужно. Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все. И я рада сказать тебе это и пожать тебе руку. Целую тебя крепко, хочу, чтобы ты был силен, как всегда».

Ариадна Эфрон:

«Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то „выразить“, а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешение и воскрешенных Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремленность, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится».

Жизнь писателя, отраженная эхом писем, не сводится к одной литературе

Не вся жизнь Эренбурга встает со страниц этой книги. Его заботы о делах и людях, выставках Пикассо и Сарьяна, о музеях Чехова и Дурова, о доме Цветаевой в Тарусе, об издании ее стихов, о книгах Мандельштама и погибших молодых поэтах, о серьезном Слуцком и непутевом Коржавине, попытки пробить в СССР переводы Камю и Хемингуэя, заботы о салате витлуф, который он выращивал у себя на огороде и тщетно пытался через Хрущева предложить колхозам и совхозам, его нескончаемые поездки на Запад и Восток и его ежедневные контакты с широкой публикой — все это есть в переписке Эренбурга, хотя и не все собралось под крышей этого тома. Не говорю уже о любимых им женщинах — о тех, что помнили его всю жизнь и лишь не хотели ему досаждать, и о тех, без кого он не мог считать себя счастливым.

Строчки его стихов, поставленные эпиграфом к этой вступительной статье, — точные: Эренбург, и правда, слышал всё. Одинаково уважительно говорил он с бойцами и с маршалами, одинаково серьезно читал жалобы деревенских старух и ответы столичных чиновников, письма советских заключенных и зарубежных сенаторов, думал над вопросами студентов и академиков.

В книге, возможно, получилось немало комплиментарного (помимо воли составителя), но комплиментарность эта — естественная в письмах старому, уважаемому писателю, и она не «замыливала» ему глаз, она лишь поддерживала Эренбурга в нередко тягостных обстоятельствах жизни и давала ему силы в них выстоять.

Жизнь Ильи Эренбурга никогда не сводилась только к литературе, поэтому-то, скажем, его любовь к Стендалю, считавшему, что описанию страстей должны предшествовать страсти, была глубоко прочувствованной. И все же, завершая вступление к этой книге писем, хочется привести здесь текст телеграммы, в которой речь идет как раз только о литературе. Телеграмма давно разыскана, опубликована, и с тех пор ее охотно цитируют: привлекает не столько даже имя автора, сколько выверенность каждого слова, точность формулы. 26 января 1961 года, когда Эренбургу стукнуло 70, Анна Андреевна Ахматова (она была чуть старше его) прислала юбиляру такое поздравление:

Формулой про «всегда поэта» закончим разговор о его почте, давая возможность к чтению этой избранной почты приступить.

Для удобства читателей комментарии к каждому письму располагаются сразу после текста писем. Справки о встречающихся в письмах именах приводятся при их первом упоминании и могут быть легко отысканы по Именному указателю, в котором ссылки даны на номера писем.

В комментариях используются следующие обозначения:

П1 — Илья Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908–1930. М.: Аграф, 2004.

П2 — Илья Эренбург. На цоколе историй. Письма 1931–1967. М.: Аграф, 2004.

ФЭ — РГАЛИ. Ф.1204 (И.Г.Эренбурга). Оп. 2.

ЭВ — В.Попов. Эренбург на войне. СПб., 2001.

ДП — Диалог писателей.