Тетрадь первая

Повторяю, это не самомнение, это глубокое, невинное, подчас радостное изумление.

Слушаю, расспрашиваю, участвую, сочувствую и — втайне: Не Фрейбург. Не тот Фрейбург. Личина Фрейбурга. Обман. Подмена.

Если часто уезжать, можно обезлюдить (обезгородить) всю Европу!

14-ти лет я была убеждена, что это мои глаза зажигают по Москве фонари.

Это достоинство у меня есть: безвозвратность.

Эвридикины асфодели.

Веймар и май.

Продвигающаяся по пашням.

Для тех, откричавших последние крики,

Свидания ножик востер.

Не надо Орфею сходить к Эвридике

И братьям тревожить сестер.

Небо — тридевять земель.

Аля: Сумасшедший священник (?) оплакивающий каждую секунду. (NB! связь утеряна. 1932 г.)

Диалог о домике.

За этот — пожизненный ад

Как зуб к десне,

Как дуб к сосне…

«Не нашел своего лица…» У поэта должно быть не лицо, а голос.

май 1923 г.

— Это так преломляется в Ваших глазах! (Люди обо мне и мире.) — Нет, не прелом — ляется: выпрям — ляется!

Я (о своих Земных Приметах, к<отор>ые тогда переписывала)

— Будь я критиком, т. е. имей я возможность говорить о своих вещах вслух, я бы о своих Земных Приметах сказала: — Поразительная легкость в мыслях!

Переписка с С. на Штейнере (доклад, поскольку ныне помню, о детях дошкольного возраста, предназначенный, поскольку помню, для рабочих [238]).

Я: — 1) Как в церкви! — 2) Посрамляет естественные науки. — 3) Скоро уйдем. 4) Совсем не постарел с 1909 г.

С.: Лев [239] распластан ибо полагает, что этот Ersatz [240] Льва его посрамляет сплошными grossartig’ами [241].

Я: — Терпи. Накормлю яичницей. Бедный Лев! Ты — настоящий.

С.: Бюллетень о состоянии Льва:

Успокоился. Обнаружил трех львов на стене. К псевдо-Льву свое отношение определил: «Злая Сила!»

Я: Жалею Льва. Этот похож на Чтеца-Декламатора.

С.: Для меня — на незнакомом языке!

Я: Он обращается исключительно к дамам. 2) Простая элементарная пропаганда антропософии. 3) Будет ли перерыв?

С.: — Сам жду. Вдруг — нет? Вдруг до утра? А?

Лев

Я: Если Шт<ейнер> не чувствует, что я (<пропуск одного слова>) в зале — он не ясновидящий.

Запишу, что помню. Во-первых, вовсе не помнила, что Штейнера, раньше, уже видела. (Иначе откуда бы: совсем не постарел с 1909 г. Очевидно в отрочестве, в Москве.) Доклад был скучный. Но сначала о докладчике. За кафедрой — юноша. Движения птицы. Главное действующее лицо: перекатывающееся адамово яблоко, как у мучеников. Молодой протестантский проповедник. Никакого пробела на груди, сплошь черен, застегнут наглухо, только у самого горла узкая кайма воротника. Молодой Бодлэр. «Sehr geehrte Herrn und Damen… Herrn und Damen… Herrn und Damen… Zahnwechsel… Herrn und… Zahnwechsel… Damen… Damen… Zahnwechsel…» [242] crescendo и из presto — prestissimo [243] — как обратный (снизу вверх) водопад, вот-вот сейчас имеющий оторвать ему голову.

— «Bis 7 Jahre ist ein Kind nur ein grosses Auge» [244].

Больше ничего не помню.

Чувство явного несоответствия голоса и говоримого, голосового (и душевного) размаха — и смысловой <пропуск одного слова>. Не сказал ничего нового, ничего примечательного, ничего своего, но сказал — голосом, шеей, адамовым яблоком — так, что до сих пор помню, верней — вижу.

Зал ужасен: пражские немцы, т. е. худшие во всем мире, п. ч. мало-мальски приличные из Праги, после революции, ушли. Короче: сплошные приказчики, пришедшие послушать своего (немца). По окончании каждый считает своим долгом подойти к Herr Doktor и оповестить его кто о своем нынешнем сне, кто о первом зубе своего ребенка. Идут как к акушерке или к гадалке. А он — как Блок в 1921 г. под напором ненависти — под напором этой любви — всё глубже и глубже в деревянную стену кафедры, к<отор>ая вот-вот станет нишей, а он — святым. И всё выше и выше умученное адамово яблоко. И с неизбывной кротостью — всем — каждому: улыбку, ответ, кивок. Очередь приказчиков на ясновидящего: я в самом конце. Последняя. (Всем — нужнее!) Стою, борюсь: так устал — и еще я… Но: я, ведь это всё-таки не эти все. И — если он ясновидящий… Пока борюсь — уже предстою. Тому юноше — тысяча лет. Лицо в сети тончайших морщин. Тончайшая работа времени. Шаг назад — и вновь юноша. Но стою — и леонардовой работы старость. Не старость — ветхость. Не ветхость — призра<чность?>. Вот-вот рассыпется в прах. (Сколько стою? Секунду?)

И, набравшись духу и воздуху:

— Herr Doktor, sagen Sie mir ein einziges Wort — fürs ganze Leben! [245]

Д<олгая?> пауза и, с небесной улыбкой, mit Nachdruck:

— Auf Wiedersehn! [246]

(Доклад этот был вскоре после пожара Johannisbau [247] и незадолго до его смерти.)

У каждого свое повторяющееся событие в жизни. Это и есть «судьба». (То, что мы помимовольно и непреложно, одним явлением своим на пороге — вызываем. Следствия, вырастающие из ходячей причины — нас.)

Не весна в деревне — деревня в Весне. (Ибо Весна стихия и в деревне вместиться не может…)

«Русские березки», «русский можжевельник». Ложь. Самообман. Если не скажут — не отличить. Весна — Стихия и мне от нее ничего, кроме нее, не нужно.

Стало быть — безразлично: Чехия или Россия? Да, везде, где дерево и небо — там весна. — Ну, а в Африке? Нет, в Африке будет Африка, а не весна. Там для меня, пришлого, баобаб одолеет дерево. Надо родиться среди баобабов.

Для меня опасны слишком выявленные города и страны. Отвлекают. Стихии не <фраза на окончена>

Когда я иду в лес, я иду в свое детство: в ведение и в невинность.

Если бы я была мужчиной, я непременно бы любила замужнюю женщину: безмужнюю женщину: ненужную женщину.