О, Иерусалим!

Сэр Алан Каннингхем посвятил свои последние дни в Палестине попыткам достичь перемирия в Святом городе. Однако как прежде арабы, так теперь евреи надеялись на победу и оставались глухи к его призывам. В Иерусалиме планов установления мира, казалось, было не меньше, чем дипломатов.

Жак де Ренье предложил передать город своей организации — Красному Кресту. Консулы США, Франции и Бельгии, представлявшие в Иерусалиме Совет Безопасности, без устали старались примирить воюющих противников. Представитель ООН Пабло де Азкарате пытался использовать свое влияние, но его начальство в Нью-Йорке, абсолютно не понимавшее местной ситуации, сводило на нет все его усилия.

Все эти добрые намерения не могли привести ни к какому приемлемому решению. И сэр Алан Каннингхем предался единственно разумной в его положении деятельности — он начал прощаться с друзьями. Среди них были директор арабского колледжа Сами Халиди и его жена Амбара. После прощального обеда они втроем прошлись по саду, беседуя, как вспоминала потом Амбара Халиди, "о розах и об "Илиаде", словно в Иерусалиме ничего не произошло".

Еще одна гостья посетила сэра Алана в тот же день. Это была Голда Меир. После деловой беседы сэр Алан позволил себе личное замечание.

— Я слышал, у вас есть дочь в киббуце в Негеве, — сказал он.

— Война неизбежна. Этим одиноким поселениям ни за что не устоять. Египтяне возьмут их, как бы упорно ни сражались их защитники. Не лучше ли будет, если ваша дочь переедет в Иерусалим?

Голда Меир была тронута.

— Благодарю вас. — сказала она. — Но ведь у всех юношей и девушек в негевских поселениях есть матери. Что будет, если все они заберут своих детей домой? Кто тогда остановит египтян?..

Но и в самом Иерусалиме жизнь была достаточно трудной.

Жители голодали: в последнюю неделю британского мандата на человека, по приказу Дова Иосефа, выдавали в день по сто граммов сушеной рыбы, бобов, чечевицы и макарон и по пятьдесят граммов маргарина. Свежих продуктов не было вовсе.

Не менее серьезным было положение с топливом. Из-за нехватки бензина автобусы ходили только днем, такси исчезли.

Большинство частных машин было реквизировано Хаганой. Мало у кого остался керосин, иерусалимцы готовили пищу на кострах.

Пытаясь выполнить свою угрозу — "уморить Иерусалим жаждой", арабы 7 мая, за неделю до окончания срока британского мандата, перекрыли в Рас-эль-Эйне иерусалимский водопровод.

Лишь предусмотрительность Дова Иосефа, позаботившегося о том, чтобы загодя опечатать резервуары с водой, спасла город от катастрофы. Запасы, накопленные в резервуарах, составляли теперь сто пятнадцать тысяч кубометров воды. При крайне экономном пользовании этого количества должно было хватить на 115 дней. Цви Лейбович, специалист по вопросам водоснабжения при штабе Дова Иосефа, определил этот рацион, проводя опыты на себе и своей жене. Запершись дома, они постепенно сократили потребление воды до минимально допустимого в условиях иерусалимской жары уровня — примерно восьми литров в день на человека. Запасы в резервуарах позволяли расходовать каждому жителю по шестнадцати литров воды в день. Этого количества должно было хватить для приготовления пищи, стирки, мытья посуды и исправной работы канализации.

Считая, что лучший способ избежать паники — посылать воду к людям, а не людей к воде, Лейбович собрал добровольцев для раздачи драгоценной жидкости. И однажды в еврейских кварталах появились цистерны на колесах. Каждой семье был выдан трехдневный рацион воды. Вскоре раздача воды стала постоянной частью быта. В течение последующих недель в жару и под арабским обстрелом иерусалимские домохозяйки терпеливо ждали с бидонами и чайниками появления ослика-водовоза. К счастью, Иерусалим — это Иерусалим, и Святой город не мог обойтись без чуда. Весной выпали особенно обильные дожди, и повсюду стала расти трава под названием "хубейза" — сочная и богатая витаминами. Буквально перед самым уходом англичан (а в это время дождей в Иерусалиме обычно не бывает) снова хлынул проливной дождь, который, ко всеобщему приятному изумлению, лил не переставая целых три дня. В Иерусалиме взошел новый обильный урожай хубейзы.

— О! — говорили городские мудрецы. — Господь на нашей стороне. Когда мы вышли из Египта, Он послал нам манну. А теперь Он послал дождь, чтобы наполнить цистерны и вырастить хубейзу.

Однако в узких мощеных переулках и дворах Старого города даже хубейза не росла. Тысяча семьсот жителей Еврейского квартала и двести их защитников жили в мире странных контрастов: винтовочная пальба заглушала звуки псалмов, несшихся из синагог; пока молодые солдаты прыгали по крышам в погоне за арабскими снайперами, в сумрачных иешивах под этими крышами раввины штудировали Тору.

Сама идея обороны квартала, пока еще защищенного от арабов окружавшими его британскими опорными пунктами, казалась весьма спорной. Сэр Алан Каннингхем пытался убедить главного раввина Палестины Исаака Герцога в том, что евреи должны оставить Старый город. Раввин отказался последовать ею совету: слишком много эти несколько сотен квадратных метров значили для еврейских сердец.

— Защищая Еврейский квартал, сказал рабби Герцог, — мы защищаем духовное наследие всех минувших поколений.

Фаузи эль Кутуб рыскал по базарам Дамаска, перебирая запалы, бикфордовы шнуры, детонаторы и часовые механизмы, в изобилии громоздившиеся на лотках. После взрывов, которые он организовал в "Палестайн Пост", на улице Бен Иехуды и в Еврейским агентстве, Кутуб вознамерился разрушить Еврейский квартал Старого города. Этот человек был словно создан для выполнения такой задачи. В извилистых, узких улочках Старого города он провел детство. Он знал там все ходы и выходы.

Здесь он когда-то бросил первую в своей жизни ручную гранату. Сейчас в кармане Фаузи эль Кутуба лежало пятнадцать тысяч сирийских фунтов — подарок муфтия. Кутубу было поручено сформировать отряд подрывников из двадцати пяти человек. Из деталей, купленных им на дамасских базарах, Фаузи эль Кутуб собирался смастерить мины. Подрывники должны были доставить эти мины из его штаба, находившегося в помещении турецких бань около мечети Омара, в намеченные Кутубом пункты Еврейского квартала. Истратив все пятнадцать тысяч фунтов, Кутуб набрал достаточно деталей, чтобы заполнить ими три машины. Он удовлетворенно обозрел свои сокровища и отбыл в Иерусалим, горя желанием поскорее приступить к исполнению замысла, которому суждено было стать логическим завершением его странной и буйной жизни.

Склонный в военных вопросах к консерватизму, Шалтиэль опасался, что если его малочисленное войско будет рассеяно в первой же неудачной битве, весь Иерусалим может оказаться в руках арабов. Поэтому, не решаясь пойти в решительную атаку, как того требовал Бен-Гурион, Шалтиэль решил прибегнуть к осторожной классической тактике и занимать оставляемые англичанами позиции постепенно, а уже потом, обеспечив себе контроль над новыми районами, штурмовать Старый город.

Арабы продолжали покидать Иерусалим. Со слезами на глазах Амбара Халиди затворила ставни в своей библиотеке, где она перевела на арабский язык "Илиаду". Книжные полки были уже пусты — книги были спрятаны в одном из монастырей Старого города. Бросив последний взгляд на библиотеку, Амбара пошла на кухню — попрощаться с кухаркой Азизой.

— Мы вернемся, когда откроются школы, — сказала она.

Супруги Халиди вместе с детьми уселись в ожидавшее их такси.

Машина тронулась. Амбара оглянулась, чтобы еще раз взглянуть на свой дом.

— Как я была здесь счастлива! — сказала она. — Здесь я познала рай.

Ее муж Сами сидел неподвижно, с застывшим лицом, глядя прямо перед собой. Когда дом скрылся из виду. Амбара не смогла сдержаться и разрыдалась.

— Ла гибки, я-амма, — говорили дети, — нахна нер-джа ба'аден. (Не плачь, мама, мы вернемся.) Дети ошиблись. Им не суждено было вернуться в свой дом и в колледж, которому их отец посвятил столько лет жизни. Они стали жертвами новой палестинской трагедии — трагедии беженцев. Членам семьи Халиди — талантливым и настойчивым — удалось впоследствии преодолеть трудности изгнания и заняться преподавательской деятельностью в другой арабской стране — Ливане. Однако многие тысячи их менее удачливых соотечественников по сей день страдают в лагерях беженцев.