Рейволюция. Роман в стиле техно

Птынц-птынц-птынц-птынц…

Птынц-птынц-птынц-птынц…

И вспышки фиолетового лета.

– Давай!

Давай!

Давай!

Давай!

Он давал. Танцпол принадлежал только ему. Как его девушка. Как весь этот мир.

Часть последняя

26. Лето 1996 года

Осенью вспоминать весну – неловкое занятие. Как вспоминать вчерашние пьяные выходки. Весна прекрасна. Мы все так ее ждали. Казалось, начинается все самое главное… но ничего ведь и не думало начинаться.

Это просто такое время года. Мы реагируем на него, словно животные. Не желаем помнить, что весна – это просто время года на полгода предшествующее осени.

Весной ты бежал и рыдал от восторга. А осенью хочется всего лишь оказаться в тепле. Все-то ты видел, все-то ты знаешь… Осенью тебе хочется просто попасть в теплое место. Выпить и поболтать.

«Тоннель» давно закрыт и сгнил. «Нора» тоже сгнила, хотя закрылась недавно. «Планетарий» изгнали из планетария: в этом зале дети все еще смотрят на звезды, но теперь это не звезды стиля драм энд-бэйс и не ослепительные стриптизерки, а всего лишь Сириус. Пушкинскую, 10 расселили, отремонтировали и стали сдавать под дорогие офисы. В «Грибоедове» душно и не интересно. Клубы стали носить иные имена. Ночь теперь проводят по иным адресам. Это больше не сырые норы. Это дорогие места с хорошим меню, но почти без танцев. Какие танцы, когда тебе сорок?

Выпить и поболтать. Обсудить цены на недвижимость и как дорого обходится теперь приличное воспитание детей. Послушать музыку, выпить еще. После этого можно идти домой.

Вы обратили внимание, какой короткой вышла эта книга? Только все вроде началось – а уже пора закругляться. Жизнь, это всегда так. Только вроде разгонишься, как пора умирать.

Когда Новиков еще жил в Нью-Йорке, то обходил по три-четыре модных клуба за ночь. Вместе с Андреем Хлобыстиным они подходили к входу и занимали место в очереди, но люди, осуществлявшие фейс-контроль, махали им руками:

– Не стойте в очереди. Можете проходить. This way, пожалуйста.

Они проходили. Им было приятно. Во всем Big Нью-Йорке не было второй такой пары, как они.

Хлобыстин был знаком с Тимуром Петровичем чуть ли не всю жизнь. Они успели познакомиться еще в первой новиковской галерее АССА.

На тот момент двадцати-с-чем-то-летний музейный работник Хлобыстин заведовал императорскими дворцами в Петергофе. Потом плюнул на музейную карьеру и стал кататься с Новиковым по миру.

Как-то в Нью-Йорке они пошли на вечеринку к знакомым. Там оказалось скучно. Они ушли. Вышли на Бродвей. Новиков спросил:

– Как вам тот парень?

– Который?

– Ну, был там… Такой… невысокий.

– Да ничего. Вроде симпатичный.

– Запомните его, Андрей. Думаю, этот парень станет звездой. Он актер. Его зовут Киану Ривз. Думаю, вы еще услышите его фамилию.

Потом Ривз действительно стал звездой. Потом Новиков вернулся в Петербург. Теперь он редко куда-нибудь выезжал. А Хлобыстин возвращаться не торопился. Он остался жить в Париже, потом в Берлине, потом в Вене, потом опять в Берлине. Он обзавелся мастерской и новыми приятелями. Он отлично себя чувствовал.

Летом 1996 года из Петербурга стали доходить странные новости.

– Курёхин умер.

– Вадим Овчинников умер.

– Тимур Петрович потерял зрение. Он тоже со дня на день умрет.

Кончались 1990-е, и мир кончался. Все понимали, что страшная цифра 1999 это перевернутое число зверя. Светской жизни – конец. Конец тысячелетия – маленький конец света.

Кончались 1990-е, и наступал Millenium. Наступал он как-то чересчур рано. Но симптомы были налицо. Хлобыстин сидел в безопасном Берлине, но чувствовал: там, дома, в Петербурге, происходит что-то не то.

Хлобыстин плюнул на студию, плюнул на европейских приятелей, собрал вещи и вернулся в СПб чтобы своими глазами увидеть: что там, черт возьми, творится?

Сергей Курёхин умер в августе 1996 года. Его похоронили в поселке Комарово, рядом с Анной Ахматовой. Две легенды – кладбище одно.

История вышла странная. Курёхин был очень здоровым человеком. В 42 года он был гибок и мускулист, словно тинейджер. За полгода до смерти он проходил полное медицинское обследование. Докторши цокали языками: в какой отличной физической форме находится мужчина!

Через четыре месяца он уже не мог ходить. Врачи пробовали его оперировать и не верили глазам. Болезнь, от которой он умер, была почти невозможной: саркома сердца. Словно на сердце у него вдруг выросло еще одно сердце.

После того как Курёхин умер, его именем хотели назвать какую-нибудь петербургскую улицу. А в Штатах в память Курёхина был проведен музыкальный фестиваль SKIF: «Sergey Kurehin International festival».

Сразу по окончании первого SKIFа организатор фестиваля Борис Райскин покончил с собой. Через год погибла дочка Курёхина Лиза – тоже самоубийство. Еще через два года, день в день с Курёхиным, умер его ближайший партнер по «Поп-механике», музыкант Александр Кондрашкин.

Где-то за сценой прозвучал хлопок в ладоши. Смена состава произошла молниеносно.

Странной была и смерть Вадима Овчинникова. Когда-то Овчинников вместе с Новиковым основал движение «Новых художников». А летом 1996-го он с приятелями собирался большой компанией поехать отдыхать – и вдруг пропал.

Нашли его только через несколько дней. Повешенным на дереве за Смольным собором. Место там тихое и безлюдное. Вадим любил гулять там по набережным. Тело провисело на дереве несколько дней. Что именно случилось – неизвестно до сих пор.

Но самым странным было то, что творилось с Новиковым. Его диагноз звучал: энцефалитный менингит. То есть, живя в самом центре самого гранитного города планеты, он умудрился подвергнуться укусу крошечного хищного насекомого, которое заразило его неизлечимым недугом.

Хлобыстин был растерян. Он приехал и увидел, что все рухнуло. После Берлина и Парижа, после мира, где художники никогда не умирают, а наоборот живут долго, богато и знаменито, он вдруг очутился в центре торнадо. Он не мог понять, что происходит.

Урагана никто не слышал, зато было видно, как трещат и валятся вековые деревья. Те, кто поселился в этом городе навечно, словно сфинксы на набережной, вдруг стали умирать. В течение одного лета умерли все.

Оставался, правда, еще Иван Сотников. Но о нем – речь впереди. Да и слухи о состоянии Новикова оказались преувеличенными.

Из Европы Хлобыстин привез целый чемодан искусствоведческой литературы: каталогов, учебников, модных книжиц на хорошей бумаге. В каждой книжке вот такенными буквами было написано: новиковский неоакадемизм – это последний Большой Стиль XX столетия. Жирная точка. Дальше ничего нет.

Жаль только, что Тимур Петрович не прочтет это своими глазами. Ну, да ничего. Ему можно будет почитать статью вслух, и он улыбнется.

Выписавшись из больницы, Новиков продолжал работать. Он готовился к новым выставкам. Иногда просил жену: возьми вон то панно и поставь рядом вот с этим. Как они вместе, а? Нет, честно ничего? Или лучше поменять, а?

Он надолго пережил приятелей. У нас в стране несколько лет – это целая жизнь. Арт-критики успели привыкнуть к словосочетанию «слепой художник». А он успел спраздновать год номер ноль – свой Millennium.

К нему приходили люди. Иногда – совсем незнакомые. Какие-то девушки-художницы, которым срочно нужен совет, а если нет, то они покончат с собой. Он улыбался в свою ветхозаветную бороду.

– Ну что вы! Это же так естественно. Речь вовсе не идет о творческом кризисе. Просто пока вы ищете свой Прекрасный Образ.

Ба! Как все просто! Прекрасный Образ!

Девицы задирали брови и шли искать образ.

Последние годы Новиков редко выходил на улицу. Хотя иногда его можно было встретить где нибудь на Невском, у Аничкова моста. Впалые щеки. Тонкие руки. Длинная, седая борода. Левой рукой держится за плечо мальчика-поводыря.