Легенды Белого дела

— Я отлично знал, что вслед за письмом должен выехать Врангель, — сказал Май-Маевский.

Начальник штаба просил генерала обождать в Харькове барона, но Май-Маевский наотрез отказался» [291].

В итоге встреча старого и нового командующих состоялась 27 ноября. Макаров описывает ее так:

«На ст.[анции] Мерефа к нам в вагон быстро вошел Врангель.

— Владимир Зенонович, — сказал он громко, — ты меня прости, я в этом не принимал никакого участия. Даже отказывался, но пришлось подчиниться воле Деникина.

— Я тебя не виню, я раньше предвидел… так должно быть… — сказал с расстановкой Май-Маевский.

— Твое мнение о фронте? — спросил Врангель.

— Я считаю положение тяжелым и безвыходным. Причин много, объяснять их не буду, — твердо ответил Май-Маевский.

— Я думаю, прежде всего подтянуть офицерство. Для примера повесить несколько человек. Нужно остановить беспорядочное отступление, — сказал Врангель.

— Представь себе артель каменщиков, строящих здание; когда они дошли до четвертого этажа, первый дал трещину. Здание заколебалось. Может ли строитель заставить каменщиков продолжать постройку пятого этажа, хотя бы для непокорных и приготовил веревки?

— Владимир Зенонович, ты сильно расстроен. Тебе необходимо отдохнуть. Ты едешь в ставку, а оттуда куда намереваешься отправиться? — спросил Врангель.

— Не знаю, там будет видно.

Они распрощались» [292].

Согласно мемуарам Врангеля, эта встреча состоялась не в Мерефе, а в Змиеве, причем Май-Маевский горячо сетовал на незаслуженность отставки, хотя она была вполне почетной, с зачислением в распоряжение главкома. Судя по свидетельству Г. Н. Раковского [293], подобные «почести» Врангель считал совершенно неуместными и, будь его воля, судьба Май-Маевского сложилась бы иначе: «По его мнению, необходимо немедленно подвергнуть самому беспощадному наказанию бывшего командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского как преступника, который развратил армию, не организовал запасных частей для подготовки пополнений, допустил все тыловые безобразия» [294]. Но Деникин не был сторонником крутых мер. Свое отношение к Владимиру Зеноновичу он откровенно высказал лишь много позже, на страницах воспоминаний, сурово упрекнув бывшего подчиненного за пьянство и одновременно воздав ему должное за блестящее руководство войсками на протяжении почти всего 1919 года.

Так или иначе, Владимир Зенонович отныне был не популярным в обществе командармом, главноначальствующим Харьковской области и потенциальным военным министром России, а просто отставником. И конечно, после многомесячного напряжения, после осенних неудач он был полностью опустошен и подавлен. Желание делать что бы то ни было пропало, наступили упадок сил и апатия. На вопрос адъютанта, что он собирается делать теперь, Май-Маевский ответил:

— Уеду в Новороссийск или в Кисловодск. Вдали от интриг будет спокойнее. Мне так надоела такая жизнь: выйти никуда нельзя, приходилось гулять у себя в паршивом саду или сидеть в особняке. Я завидовал вам, капитан.

В ответ Макаров начал пылко убеждать шефа обосноваться в Севастополе, и Владимир Зенонович согласился — по всей видимости, ему было все равно, куда ехать.

Комендант Севастополя генерал-майор В. Ф. Субботин [295] предложил Май-Маевскому отдельный особняк, но генерал предпочел остаться в своем штабном вагоне, а затем переехал в гостиницу «Кист» [296], стоявшую в центре города — на Екатерининской улице, рядом с Графской пристанью. О его жизни в отставке сохранилось не так много сведений; Макаров кратко пишет, что генерал «посещал адмирала Ненюкова [297], генерала Субботина; по-прежнему много пил и увлекался Диккенсом» [298]. Едва ли не самым крупным событием в жизни генерала этого периода стало участие в аресте собственного адъютанта.

У Павла Макарова были свои резоны так усиленно настаивать на переезде своего шефа именно в Севастополь. К этому времени брат Павла Владимир (напомним, что осенью Павел смог пристроить его на должность ординарца Май-Маевского) уже вернулся из Харькова в Крым, где связался с местным красным подпольем и готовил восстание. Однако подпольщиков предали, в ночь на 3 февраля 1920 года Владимир Макаров был арестован, а утром 5 февраля взяли и самого «адъютанта его превосходительства». По воспоминаниям Макарова, Май-Маевский лично принял участие в его аресте:

«В „Кисте“ Май-Маевский просил меня приготовить глинтвейн. Он тоже пришел ко мне в комнату, сел на диван и неожиданно спросил:

— Скажите, капитан, как вы смотрите на эсеров и коммунистическую партию? Какая между ними разница?

Впервые он заговорил со мной на политическую тему. Мне ничего не оставалось, как притвориться хладнокровным:

— Я не знаком с партиями. Меньше всего этим интересовался.

— А скажите, капитан, ваш брат действительно был младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся? — спросил Май-Маевский, с ударением на каждом слове.

— Так точно, Ваше Превосходительство. Он служил в 32-м полку.

— Вы мне в Харькове рассказывали, что ваш отец служил начальником Сызрано-Вяземских железных дорог. У вас там, кажется, и имение есть?

— Точно так, Ваше Превосходительство. Жаль, что не была взята Рязань, — вы лично убедились бы в этом.

— А с какого времени ваш брат состоит в коммунистической партии?

Я понял, что все пропало.

— Никак нет, Ваше Превосходительство, я хорошо знаю брата. Он никогда не был коммунистом.

— Вы знаете, что ваш брат был председателем подпольной организации и все было подготовлено к восстанию? — отчеканил генерал.

При этих словах дверь комнаты открылась, вошла группа офицеров с револьверами в руках. Один из них крикнул злорадно:

— Капитан, руки вверх!

Я поднял руки. На меня смотрели дула нескольких револьверов. Начальник сухопутной контрразведки подошел к Май-Маевскому, стукнул шпорами и, приложив руку к головному убору, отрапортовал:

— Ваше Превосходительство, вам все хорошо известно?

— Да, — сказал генерал и тотчас же ушел» [299].

Это был последний раз, когда Май-Маевский виделся со своим адъютантом. 5 февраля 1920 года дороги этих людей разошлись навсегда, чтобы вновь сойтись через полвека — уже на киноэкране.

После ареста Павел Макаров продолжал упорно утверждать, что ничего о деятельности брата не знал, поэтому его поместили в тюрьму и начали тщательное следствие (яркий пример «беззакония и произвола», который, судя по советским книгам и фильмам, чинила «белая контрразведка»!). А вот Владимира после военно-полевого суда, доказавшего его вину, приговорили к расстрелу. После этого Павел Макаров предпочел не ждать дальнейшего выяснения обстоятельств, бежал из тюрьмы и начал партизанскую войну против белых. Его «3-й Симферопольский повстанческий полк» доставлял довольно много хлопот крымским гарнизонам белых — доказательством тому может служить его упоминание в мемуарах Врангеля. На момент эвакуации Русской армии из Крыма в ноябре 1920 года отряд Макарова насчитывал в своих рядах 279 человек, а сам он за партизанскую деятельность в тылу белых получил именные серебряные часы.

Что касается Май-Маевского, то последний связанный с его именем боевой эпизод относится к февралю 1920-го. Почти одновременно с провалом Макаровского восстания в Крыму началось другое — орловское; его поднял капитан Н. И. Орлов [300], выступавший за «оздоровление тыла». Подавлять восстание было поручено Я. А. Слащову [301], который из Джанкоя немедленно телеграфировал Май-Маевскому в Севастополь. Владимир Зенонович, проявив редкую энергичность, быстро сформировал добровольческий офицерский отряд и на бронепоезде направился в Симферополь, откуда вернулся только при получении сведений о разгроме «орловщины» [302]. Уже один этот эпизод ярко свидетельствует о том, что в отставке Май-Маевский не воспринимался как никчемный безвольный алкоголик, потихоньку продававший мебель из своего гостиничного номера (именно так живописуют его некоторые мемуаристы [303]), — иначе Слащов обратился бы к кому-нибудь другому. Да и бывшие подчиненные помнили и любили генерала. Когда 16 марта 1920 года в Феодосию прибыл из Новороссийска Корниловский ударный полк, Май-Маевский, облаченный в полковую форму, приехал встретить ударников на пристань, на что корниловцы ответили ему импровизированным парадом. Растрогавшись, Владимир Зенонович прослезился [304].