Тайна гибели Марины Цветаевой

Мой муж был офицером Белой армии, но со временем нашего приезда во Францию в 1926 году его взгляды изменились. Он был редактором газеты «Евразия», выходившей в Париже<…> Могу сказать, что эта газета больше не выходит. Лично я не занимаюсь политикой, но мне кажется, уже два-три года мой муж является сторонником нынешнего русского режима.

С начала испанской революции мой муж стал пламенным поборником республиканцев, и это чувство обострилось в сентябре этого года, когда мы отдыхали в Лакано-Осеан. С этих пор он стал выражать желание отправиться в Испанию и сражаться на стороне республиканцев. Он уехал из Ванва (в 1937 г. семья жила в парижском пригороде Ванве. — Л.П.) 11–12 октября этого года, и с тех пор я не имею о нем известий. Так что я не могу вам сказать, где он находится сейчас, и не знаю, один ли он уехал или с кем-нибудь<…> В конце лета 1936 года, в августе или в сентябре, я поехала на отдых с сыном Георгием<…> к моим соотечественникам семье Штранге <…> У них есть сын Мишель, который занимается литературным трудом. Он обычно живет не в Париже, а у родителей. Не знаю, часто ли он бывает здесь, и не знаю, продолжает ли он поддерживать отношения с моим мужем.

Муж почти никого не принимал дома, и не все его знакомства мне известны. Среди фотографий, которые вы мне предъявляете, я узнаю только Кондратьева [38], которого встречала у общих друзей супругов Клепининых (они еще возникнут на страницах этой книги. — Л.П)

<…>Мы с мужем были удивлены, узнав из прессы о бегстве Кондратьева в связи с делом Рейсса.

На одной из фотографий я узнаю также господина Познякова [39]. Он также знаком с моим мужем, но я ничего не знаю о его политических убеждениях и что он делает сейчас.

Дело Рейсса не вызвало у нас с мужем ничего, кроме возмущения. Мы оба осуждаем любое насилие, откуда бы оно ни исходило<…> Я не могу дать никаких сведений о людях, которые вас интересуют.

17 июля 1937 года я с сыном уехала из Парижа в Лакано-Осеан. Мы вернулись в столицу 20 сентября 1937 года (убийство Рейса произошло 4 сентября, похищение генерала Е. Миллера — 22 сентября того же года. — Л.П.)

<…>На отдыхе мой муж все время был со мной, никуда не отлучался.

Вообще же мой муж время от времени уезжал на несколько дней, но никогда мне не говорил, куда и зачем он едет. Со своей стороны, я не требовала от него объяснений, вернее, когда я спрашивала, он просто отвечал, что едет по делам. Поэтому я не могу сказать вам, где он бывал».

Что можно сказать об этих ответах Цветаевой? В большинстве своем они правдивы. Цветаева действительно немного знала о делах мужа. Иначе она никогда не стала бы рассказывать полиции о Мишеле Штранге — ибо это и был тот самый Мишель, которого французская полиция считала чуть ли не главным организатором убийства Рейсса.

А вот то, что на отдыхе в Лакано-Осеан, где жили Штранге, Сергей Яковлевич все время проводил с семьей, — явная неправда. Отдыхавшая тогда же там же М. Лебедева писала мужу: «…приехал на днях Сер<гей> Як<овлевич>. И вместо того, чтобы наслаждаться своей семьей, он все время проводит с нами (чета Лебедевых была очень политизирована, — Л.П.), а иногда уходит на свидание в кафе с какими-то темными личностям, которые сюда за ним приехали».

Цветаева на допросе ведет себя очень грамотно, что наводит на мысль: Сергей Яковлевич хорошо ее проинструктировал. Она «сдает» только тех, до кого французской полиции уже не дотянуться: Афанасова, Кондратьева.

Конечно, в протокол допроса (как это всегда бывает) вошло не все. По воспоминаниям М. Слонима, она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина… Сперва будто бы чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но когда она принялась им читать французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: «Эта полоумная русская».

Однако, судя по протоколам допроса, Цветаева 1 не пытается «косить» под дурочку. Ее ответы четки, ясны, логичны и всегда по существу. Как нельзя полностью доверять протоколам, так и рассказам Цветаевой (тем более в передаче других лиц) — она, любительница фантазировать, вполне могла придумать пьесу: я на допросе.

Интереснее другое свидетельство Цветаевой, также не вошедшее в протокол: «Полиция мне в конце! допроса<…> сказала — если бы он был здесь, он бы оставался на свободе, он нам необходим только как звено дознания». Вот это уже вряд ли придумано Мариной Ивановной. Конечно, это могло быть сказано, чтобы усыпить бдительность Цветаевой — ведь следователь не знал, что Эфрон уже вне Франции. Но не исключено, что тот, кто допрашивал Цветаеву, говорил правду.

В письме к своей приятельнице Ариадне Берг Цветаева сообщает, что сказала на допросе: «Он самый честный, самый благородный, самый человечный человек Его доверие могло быть обмануто. Мое к нему — никогда». Не так интересно, действительно ли Цветаева произнесла эту фразу в полиции, как то, что она продолжала считать своего мужа честным и благородным человеком, хотя, вероятно, уже знала, что «его доверие обмануто». Скорее всего перед отъездом Сергей Яковлевич все-таки рассказал ей о своей работе в ГПУ, оговорив при этом: он не думал, что эта организация занимается «мокрыми» делами. (Поначалу, может быть, и так, но потом — очень вряд ли.)

Между тем следствие все больше и больше склонялось к тому, что между убийством Рейсса и похищением Миллера существует прямая связь. (Оба преступления совершены агентами ГПУ по указанию Москвы.) «Ныне есть все основания полагать, — писала правая газета «Возрождение», — что между ним (Эфроном. — Л.П.) и Скоблиным существовала определенная связь и что Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в «мерах по ликвидации нежелательных элементов». Однако что же это за «основания», кроме факта знакомства Эфрона со Скоблиным, газета скромно умалчивает.

Бегство Эфоона и Кондратьева как бы подтверждало это предположение. «Где Эфрон?» — вопрошали газеты. По Парижу пошли слухи, что он сбежал вместе с женой. Газета «Последние новости» (там наиболее часто печаталась Цветаева) решила проверить эти слухи и послала на квартиру Цветаевой корреспондента, который убедился в том, что Цветаева никуда не уезжала. В интервью, данном газете, она повторяет почти все, что сказала на допросе в полиции. С одним — но существенным — добавлением: «Муж сказал мне, что уезжает в Испанию». Очевидно, что уже после бегства Эфрона кто-то научил (приказал?) отвечать так Кто? Скорее всего — его коллеги по «Союзу возвращения» или работники советского полпредства. (Связь между этими учреждениями была столь тесной, что нет необходимости выяснять, кто именно.) Понятно, зачем была нужна эта версия: Эфрон не скрывается от французской полиции — никаких грехов за ним нет. Он просто выполнил свою давнишнюю мечту — воевать против Франко.

На втором допросе Цветаева уже отвечает уехал в Испанию — и только потом добавляет: «С тех пор я не имею от него известий».

Действительно ли Эфрон поехал сначала в Испанию и только затем в СССР? Большинство оставивших свои свидетельства участников испанской гражданской войны утверждают, что Эфрон в Испании никогда не был. Но есть и свидетельства противоположные. Однако ни о каких его действиях в Испании не рассказывает никто. Так был или не был? Честно говоря, нам не хотелось заниматься этим запутанным вопросом, ибо, по нашему мнению, совершенно все равно, как было приказано Эфрону вернуться: прямо в СССР или через Испанию. Главное — в Париже «засвеченный» агент больше не нужен. Ему грозит арест, а вдруг да на допросах откроет какие-то секреты?

Эмигрантские газеты выливают на Эфрона ушаты грязи. Вот, например, его коллега по «Евразии» П. Сувчинский, человек, которого Цветаева очень уважала («Вы мне близки и дороги»), сообщает широкой публике, что в «Евразии» Сергея Яковлевича называли верблюдом, смеялись над сочетанием в нем глупости и патетики. Дальше уже идет чистой воды донос: Сувчинский утверждает, что Эфрон никогда не терял связи со Скоблиным, «всячески старался привлечь возможно большее число эмигрантов, а тех, кто препятствует, следует устранить с руководящих постов эмиграции, заменив их своими людьми». После чего он называет Эфрона «злобным заморышем», который «всю свою жизнь отличался отсутствием чувства морали. Он отвратительное темное насекомое, темный делец, способный на все». Любопытно, что Сувчинский, сотрудничавший в «Евразии» до последнего номера, предает не только Эфрона, но и евразийство и газету: «Евразия» стала на путь большевиков». Ее лозунгом было «залить Европу большевистскими ордами и повторить дело Чингизхана. Они издевались над европейской культурой с неприкрытой жаждой разрушения моральных и материальных ценностей». Последнее, в общем-то, правда. Но судьи кто? Не сам ли Сувчинский писал приблизительно так же?! В начале статьи он заявил, что уже 8 лет не общается с Эфроном. Откуда же тогда ему известно, чем занимался Эфрон в эти годы и что «Цветаева об откровенном большевизме мужа знала прекрасно»? Конечно, это интервью характеризует больше автора, чем тех, о ком он пишет, но каково было Цветаевой его читать?