Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения

Этот отдельный флигель состоял из двух этажей и имел один наружный вход. Вдоль наружной стены каждого этажа проходил довольно широкий, светлый коридор, из которого вели двери в палаты, обращенные в камеры для арестованных. Всего было в каждом этаже пять камер, караульное помещение, кухня и уборная. Нашу партию поместили в нижнем этаже, в самой большой комнате, выходящей окнами на тюремный двор. Эта комната была рассчитана на 10 человек больных, теперь же здесь помещалось 56 человек, причем кроватей оставалось 10 с тремя тюфяками всего. 10 счастливцев помещались на кроватях, а остальные-где кто выбрал место на полу. Публика здесь была самая разношерстная: генералы, чины полиции, жандармы, городовые, строевые офицеры, журналисты, частные лица и т. д. Рядом с нами занимали камеру каторжане, Бог весть почему вновь посаженные после февральского общего освобождения. Далее камеры занимали: мальчишки - мелкие воришки, карманщики, а далее вперемешку - уголовные и политические. В верхнем этаже приблизительно такой же состав. Весь флигель был переполнен сверх всякого комплекта. В нашей комнате было чрезвычайно душно и так тесно, что ночью площадь пола не вмещала всех лежа; некоторым приходилось спать в сидячем положении.

Внутренний режим здесь был легче, чем в Государственной думе, но зато гигиенические условия чрезвычайно тяжелы: вследствие переполнения - недостача воздуха и ужасная грязь. Караул ежедневно выставлял лейб-гвардии Московский полк, настроенный весьма революционно, но [он] не стеснял арестованных. В камерах часовых не было, караульные посты находились только снаружи в коридоре и допускалась даже известная свобода - двери камер, выходящие в коридор, не закрывались, так что можно было выходить из камер в коридор, заходить в соседние камеры и в верхний этаж. Но, с другой стороны, это было и неприятно в смысле постоянного общения с уголовными» День проходил таким образом: вставали в 6 часов утра, умывались в уборной или кухне, получали кипяток для утреннего завтрака. Затем каждая камера делала у себя уборку, что лежало на обязанности дежурного по камере. Коридор, кухню и уборную приводили в порядок каждая камера по очереди (эту работу за нас делали уголовные, за условленную плату). Затем проистекла общая прогулка на дворе, где под наблюдением часовых все должны были полчаса гулять, не разговаривая друг с друга.

12 часов приносился обед: первое блюдо - ведро с горячей водой, в которой плавала нечищенная протухшая селедка или капуста, в второе - недоваренная чечевица. Весьма понятно, что этой пищи почти никто есть не мог. Питались или только одним черным хлебом с чаем, или теми припасами, которые присылались родственниками или знакомыми. В 6 часов приносился ужин, состоящий из жидкой кашицы, но и он почти целиком оставался нетронутым, так как был такого же качества, как и обед. В 9 часов ложились спать, камеры закрывались на ключ.

На случай заболеваний два раза в неделю заходил какой-то фельдшер, который от всех болезней прописывал одни те же порошки. Врач посетил нас только один раз - психиатр по специальности и социалист-революционер по партийности. Говорил он исключительно о завоеваниях революции, а не о врачебной помощи недомогающим.

Арестованные проводили время в разговорах, в чтении газет, которые разрешалось покупать через надзирателей, и в прогулках по коридору. Некоторые вступали в разговоры с солдатами караула, а были и такие, как Владимир Григорьевич Орлов, старший член Союза русского народа, который среди солдат начал вести монархическую пропаганду и частично даже имея успех.

Арестованным разрешалось иметь свидания с родственниками и знакомыми, для чего арестованные под конвоем приводились в канцелярию тюрьмы, где имелось особое помещение, приспособленное для свиданий. Оно было устроено так, как устраиваются зверинцы. Публика, пришедшая на свидание, впускалась в середину зала, а арестованные занимали кабинки вдоль всех стен, отгороженные от публики двойной железной сеткой. Можно 6ш разговаривать, но через двойную проволочную сетку ничего нельзя было передать. Продукты и вещи сдавались в канцеляриях где после детального осмотра и даже мелкого изрезывания провизии посылки передавались арестованным. Несмотря на эту тяжелую обстановку, свидания были отрадными минутами каждого заключенного и вносили разнообразие в монотонную жизнь.

Арестованных посещали, кроме того, разные лица и депутации. Часто заходил начальник тюрьмы прапорщик Попов. Он относился к нам весьма корректно и даже проявлял некоторую заботливость. Про себя он говорил, что принадлежит к Союзу офицеров-республиканцев. Впоследствии этот самый Попов играл довольно видную роль у большевиков, будучи назначен комиссаром Московской конторы Государственного банка. Посещал нас здесь и Бурцев и опять заводил все ту же шарманку о прелестях революции и будущем для всех рае. Под его поручительство были освобождены из Крестов генерал Герасимов и С. Е. Виссарионов, но, как потом стало известно, они вновь были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. От разбора дел Охранного отделения Бурцев после этого был устранен и эта работа была поручена некоему Колонтаеву, молодому человеку, отличившемуся, по его словам, в первые дни революции. Этот господин довольно часто нас посещал, вызывая для допросов то меня, то кого-либо из моих бывших помощников. Первое время он очень был занят выяснением вопроса о расстановке пулеметов. обвиняя, так же, как и Керенский, в этом меня. Но вскоре этот вопрос был оставлен, так как господа следователи поняли, что к расстановке пулеметов ни я, ни кто другой не причастны, а пулеметы, как я и раньше утверждал, были расставлены самими рабочими. После этого Колонтаев стал добиваться разоблачения секретных сотрудников, но и здесь его постигла неудача, он ничего не добился. Немало трудов и изобретательности он потратил, чтобы раскрыть какие-либо злоупотребления Охранного отделения, но, проработав над этим почти полгода, ничего не открыл. В сентябре миссия его закончилась бесплодно, и дом Охранного отделения был предоставлен для суда над малолетними преступниками.

Кроме Колонтаева, навещали нас и другие лица, снабженные удостоверениями прокурора судебной палаты в качестве следователей. Эти последние главным образом собирали разные статистические сведения и справки по разным делам. Большая их часть из бывших присяжных поверенных, но были также среди них ничего общего с этим сословием не имеющие и женщины.

Настойчивым желанием всех нас, заключенных, было узнать, в чем, собственно, мы обвиняемся, а потому мы требовали, чтобы нас допросили и предъявили нам определенное обвинение. И вот. наконец, всех политических вызвали в канцелярию тюрьмы, куда явились два товарища прокурора из старых, роздали всем бумагу и перья и предложили письменно изложить, что мы делали в революционные дни 27 и 28 февраля - до нашего ареста Это мало было похоже на допрос, а скорее просто уступка нашему требованию. И действительно, никаких результатов от этих писаний мы не видели. Перед Пасхой, которая была в начале апреля, некоторых из числа арестованных стали понемногу освобождать в том числе были я чины полиции. Стало дышать легче; в нашей камере осталось не более 25 человек. В это же время по распоряжению Керенского уголовным сократили срок содержания в тюрьме на половину, а тех, кои изъявили желание идти на фронт, и совсем освобождали. Почти все каторжане выразили такое желание. В частных разговорах впоследствии они нам говорили: «Что же мы, Дураки? Пойдем сражаться; обмундируемся, подкормимся, - а там с первой же станции разбежимся». Политическим такого права не предоставлялось.

К тому же приблизительно времени была создана знаменитая «Чрезвычайная комиссия»30 по расследованию злоупотребления сановников царского режима под председательством присяжного поверенного Муравьева. Эта ЧК функционировала в течение всего периода Временного правительства, состояла из многочисленного служебного персонала, занимала огромное помещение в Зимнем дворце, но ни одного дела за время своего существования не закончила.