Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто

Эти показания Пилунова подтверждаются и другими источниками и свидетельствами.

Даже во времена инквизиции средневековая Европа не знала таких костров из человеческих тел. Для этого нашей благовоспитанной цивилизации нужно было дожить до середины двадцатого века. А тем, кто конструировал костры, разрабатывал методику сжигания человеческих тел, закончить университеты, получить ученые степени магистров и докторов.

Приказ «о сжигании трупов» был исполнен и в Витебске.

«Иловка стояла на этом месте с незапамятных времен, — рассказывала Татьяна Ивановна Кривоносова (Васильева). — Это был хутор, где жили только Кривоносовы — три родных и два двоюродных брата со своими семьями. Старшим был мой отец, Иван Ефремович. Семья была большая: отец, мама Елена Васильевна, я и два брата — Николай и Михаил. Наш дом стоял ближе всего к Иловскому оврагу. Между нашим домом и оврагом был ельник, который потом немцы вырубили. У каждого брата было свое хозяйство, надворные постройки. У нас был большой сарай, баня, хлев.

В какие-то дни немцы стали завозить дрова, сбрасывали их сначала около ельника, а потом в овраг. Из нашего дома это было хорошо видно. Дрова — не дрова, что-то вроде небольших бревен. Никто не понимал, зачем их навезли. Отец говорил, что, наверное, немцы что-то задумали.

Через некоторое время привезли на машине военнопленных. Нам приказали убраться. Мы перешли жить в баню, пленных поселили в сарае.

В бане мы жили недолго. Оттуда нас тоже выгнали, и мы ушли к двоюродному брату отца, который жил на краю Иловки.

Однажды из оврага повалил черный дым, какой-то вонючий. Видеть, что там происходило, никто не мог, потому что немцы кругом поставили охрану. Продолжалось это довольно долго, недели две, а может быть, и дольше. Потом люди говорили, что немцы пленных расстреляли. Как стреляли, мы слышали, но не видели».

Об этом же рассказал нам и житель деревни Тулово Иона Рогожинский. Тогда ему было 16 лет. «О том, что стреляли евреев в Иловском овраге, знали тогда многие, и я тоже. А что происходило осенью сорок третьего, я не видел, но в нашей деревне долго помнили тот ужасный дым, который шел из оврага, даже не дым, а какой-то смрад. Куда ветер подует, туда и этот запах несло. Говорили тогда в деревне, что этот дым из оврага тянет, немцы там что-то делают. После того, как они убрались из Иловки, мы с ребятами пошли к оврагу, чтобы посмотреть, что там. В овраге увидели обгоревшую землю, как это бывает от костров. Люди потом говорили, что немцы выкапывали трупы и жгли на кострах. Следы были на дне, с правой стороны оврага, а не на левой стороне, где в противотанковой траншее в сорок первом стреляли евреев. Оттуда тащили трупы на правую сторону, там их и жгли. В этом месте овраг был широкий. Я место хорошо запомнил, могу показать».

Старожил Витебска А. Киселев, переживший оккупацию, писал в статье «Иловка»: «Осенью 1943 года немцы нагнали сюда военнопленных и своих прислужников-полицаев, чтобы замести следы кровавой расправы над евреями. В течение месяца в большом, не гаснущем ни днем ни ночью кострище сжигались вырытые останки жертв. Последними в том костре сгорели наши пленные. От Иловки по всей околице тянулись черные тучи смрада и сажи. Хмурой осенью с безветренной погодой запах горелых тел вынуждал людей не выходить из домов» [70].

Раскопки и сожжение производились в течение месяца. В этой акции принимали участие комендант полевой комендатуры полковник Биккель, заместитель полевого коменданта майор Рейнгорд, инспектор полевой юстиции Шефран, комендант местной комендатуры майор Морендах, помощник Морендаха и непосредственный руководитель акции обер-лейтенант Зенге, военно-полевой судья Рэч и его заместитель Трейхель [71].

Уже потом, когда было покончено с трупами, когда были уничтожены военнопленные, руками которых фашистские изверги провели эту акцию, на пепелище пришли гестаповцы. Они искали золото, наверное, то самое, за которое евреи «пытались купить весь мир». И эту работу гестаповцы не могли доверить никому. Рейх нуждался в золоте, но еще больше жаждали его те, кто рылись в пепле сожженных.

Одной из первых еврейских семей, вернувшихся в Витебск после изгнания немцев, была семья Гадаскиных. «Отец еще был на фронте, — рассказывает Роза Кивовна Сосновская (Гадаскина). — Тогда можно было приехать в Витебск только по специальным пропускам. Еще будучи в эвакуации, мама почти каждый день говорила: «Пусть на камнях жить, но только быстрее к себе домой, в свой город». И когда фронт проходил через Белоруссию, она добилась своего — ей дали пропуск. Правда, только до Рудни, что в Смоленской области. Гадаскины приехали в Рудню в двадцатых числах июня 1944 года. Впереди двигалась ремонтная бригада железнодорожников, прокладывающая рельсы, по которым потом могли идти поезда. В эшелоне, что следовал за ними, и прибыла в Витебск семья Гадаскиных. Это были первые дни июля 1944 года. Поезд остановился у бывшего депо, рядом с которым Гадаскины жили до войны. «Выйдя из вагона, — вспоминает Р. К. Сосновская, — ни я, ни мама не могли ничего узнать и даже не смогли сориентироваться, хотя мы знали, что наш дом находился от депо буквально в нескольких десятках метров. В какую сторону мы бы ни смотрели, видели одно и то же: груды битого кирпича и одиноко торчавшие печные трубы. К нам подошли несколько человек, мы спросили у них, как пройти на улицу Бебеля. Они показали. Трудно представить себе те дни. Все встречавшиеся люди, знакомые и незнакомые, обнимались и плакали от радости, что снова вернулись домой. Вот так мы начинали жить на пустом месте. Вечером нас, прибывших, стали разводить по пустым домам. Нашу семью отвели в большой деревянный дом, в котором жило уже несколько семей. Там дали комнатку примерно в три-четыре квадратных метра. Спали на полу, матрацем служили мешки, набитые соломой или свежим сеном, которое мы подбирали на бывшем Полоцком базаре. Все, что нужно было для быта, искали на пепелищах. Стол мы сделали из обломков детской кроватки, кровать собрали из полуобгоревших каркасов. В первое время еду варили в солдатских котелках. Ставили на улице несколько кирпичей, подкладывали железяки, и это называлось «таганок». Котлы, ложки подбирали на пепелищах. Нам еще в какой-то мере повезло. Многие из тех, кто возвращался в Витебск, жили прямо в землянках, которые были выкопаны повсюду, немало их было врыто прямо в берега Западной Двины.

Назавтра, когда я вышла на улицу, меня встретила бывшая соседка, которая радостно воскликнула: «Я думала, ни одного еврея не осталось». Мы стали обниматься, целоваться.

Хлеб мы получали по карточкам. Кое-что находили из немецких консервов. Жили впроголодь, но этого не ощущали. У всех было одно радостное чувство — мы снова в родном Витебске. Мы верили, что теперь у всех будет счастливая жизнь.

Меня сразу направили работать начальником медсанчасти в лагерь для военнопленных, учитывая, что перед войной я окончила медицинскую школу. Находился он тогда на территории довоенного трамвайного парка на улице Фрунзе.

Первое время я шла на работу с трудом, потому что хорошо знала, как вели себя гитлеровские головорезы в Витебске. Но я врач и обязана была выполнять свою работу».

В начале 1946 года в Витебске жило около 500 евреев. Это были партизаны, пришедшие на родные пепелища, демобилизованные фронтовики и те, кто вернулся домой из эвакуации. Надо было как-то жить дальше, думать о будущем, растить детей, хотя война не уходила из памяти.

Довоенную численность-населения Витебск восстановил лишь к 1961 году.

Около двадцати лет палачам Витебского гетто из айнзацкоманды-9 удавалось уйти от правосудия. Лишь летом 1962 года по приговору суда присяжных при земельном суде Берлина палачи Витебского гетто были осуждены: Фильберт — к пожизненному заключению, Шнайдер — к десяти годам, Штрук и Туннат — к четырем годам, Грайфенбергер — к трем годам лишения свободы. Позднее наказание Фильберту было смягчено, и он умер не в тюремной камере, а в собственном доме, в окружении детей и внуков.