Хроники пикирующего Эроса

Нет, вон из Москвы! Закрыв глаза, заткнув уши, ориентируясь, как животное, которое не обманешь, только по запахам. Аромат нагретого металла, кусочек тайно поминаемого волшебного запаха волжского города – рельсы, пригородная электричка, невообразимая какофония: пирожки с мясом неизвестной породы, стоячий ветер из окна, пломбир, селёдка из пакета соседа, пот, пот, пот – воробьиный мальчишеский, терпкий мужской, – копчёные куриные окорочка, «Шанель №5», столь же нелепая тут, как оперная ария на колхозной улице, старушечий запах бедной плоти – тот же, который, потерев рукой руку, деревенские мальчишки дают понюхать друг другу: «покойником пахнет…», – и вдруг нота бабушкиной «Красной Москвы», духов, вобравших в себя запах кожаной портупеи, какой-то ребристости, зубчатости/зубастости, сапог и парадов, улицы Горького и квартиры моих до слёз милых давно ушедших стариков в доме напротив Центрального телеграфа.

Впрочем, «Шанель» и «Красная Москва» едут только до Переделкина, далее – без остановок: Nivea, мужские носки, мыло душистое «Земляничное», мыло «Хозяйственное», вовсе без мыла навсегда… Курить, курить, курить, курить запрещено, дым от «Примы» столбом в тамбуре – и страшная сладкая струя, из-за которой я едва не потеряла сына, – «травки». Не той, к которой я сейчас бегу, живой и живительной, а дурман-травы, с которой уходят в мир, где никогда не растёт трава и не бывает ничего живого.

Мой полустаночек. Наконец можно вдохнуть. Смолистый еловый, лиственный берёзовый, травяной вдох. Аромат спелой груши, она пахнет лимоном с корицей, и свежайший – черешни, которыми я угощаю своих строителей. Белорус Толя, гениальный конструктор, народный умелец, бывший танкист небольшого росточка, лопоухий симбиоз Левши и хитрована – Гомель, женитьба, армия, развод, севера, севера, алкоголизм, семья, многолетняя шабашка в Москве и под Москвой, и нет у него проблем, вернее для всех проблем тут же находятся способы их разрешения, – почему-то пахнет настоящим мужчиной. Не потом, не одеколоном, не устрицами – не знаю, какие это феромоны-флюиды, неразложимо. А деревенский парень молдаванин Вадим, двадцати одного года от роду, большой и плотный, – отчего-то грудным молоком, как младенец. Чай с бергамотом для маляра-украинки с высшим финансово-экономическим образованием, которая уже шесть лет, по двенадцать часов в день, без праздников и выходных, шабашит в России, потому что на зарплату не прожить, – но марку чая она угадывает по запаху, несмотря на то, что постоянно работает с красками; графиня в спецовке, принцесса на горошине, потомок известного аристократического рода. Построенные её прадедами школа под Винницей и винзавод в Харькове стоят и работают до сих пор, все предки репрессированы, кто расстрелян, кто выслан, и потому моя графинюшка родилась уже в Ташкенте, откуда опрометью, бросив всё, когда начались репрессии против русскоязычных, составлявших тогда семьдесят процентов населения города, бежала в 90– е на Полтавщину… Удивительный мы всё-таки народ. В ХХ веке не было у нас поколения, которое миновали бы войны или другие испытания на слом. А мы всё живём. Как ваньки-встаньки. Счастлив тот, кто, и утонув по пути, знает хотя бы, что плыл к берегу.

…Головокружительный запах стружки и парного молока, сваренной «молодой» картошки и книги, которую давно мечталось прочитать, – ты знаешь, как чудесно пахнут книги? От старых книг веет осенним плодоносным ароматом любовно выношенной, как дитя, мысли, разделённой с другими, ароматом торжественной трапезы, истинного единения с родными людьми – со-участия, причастности/причастия, евхаристии прошлой живой жизнью, – и она жива твоим личным прикосновением. А новые книги с едва просохшей типографской краской пахнут первым свиданием, весенним сиреневым ожиданием главной встречи – или жаркой лихорадкой поисков клада, всегда неожиданного и так чаемого, как глоток послегрозового озона в пустыне.

Сумерничать в саду до звезды, беседовать с подругой о сокровенном под земляничные и малиновые ароматы, под таинственные шорохи трав, и шёпот липы, и поскрипывание трёхсотлетних дубов. Приглушённый ночью запах липового цвета и сладкий – укоризненно покачивающего головками шиповника. И хочется смотреть и вслушиваться, и касаться нежно смоляной пружинящей слезинки ели, и слизывать с губ вкусные дождевые капли. Запомнить. Положить на заветную полочку памяти, рядом с тем волшебным запахом. Не забывать, что за границами полого топоса существуют живое время, живое пространство и жизнь вечная.

Реликтовый лес

Они шли сквозь реликтовый лес, насквозь пронизанный солнцем. Сосны были такие огромные, что даже верхушек их не было видно. Лес этот был, когда их не было, и он будет, когда их не станет. Вечность, в которой ничего не начинается и ничего не кончается, а всё только пребывает. Но она была тогда слишком молодой и глупой и думала, что есть прошедшее, настоящее и будущее и что нельзя прощать прошлое, следует тревожиться о настоящем и устраивать будущее. Она не читала ещё тогда блаженного Августина, который писал, что есть только три времени – настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего – и все они пребывают в душе: «в тебе, душа моя, измеряю я время». Она безумно боялась, что вот кончится это настоящее счастье и больше не будет ничего – ни времени, ни пространства, ни самой жизни. Сердце отказывалось верить, что вот такая, как её, любовь, может остаться безответной, что костёр пылает только в ней и не зажжёт его никогда. Никогда – это слово казалось ей самым страшным на свете: это пустота, самое пустое Ничто из всего самого пустейшего, пропасть без дна и надежды. Она не знала тогда, что всё, что было, никуда не девается, а так и остаётся там, где мы его оставили. И в каждый момент времени, этого смешного времени по часам на руке, можно туда вернуться. И не знала, что потом он положит её письма в дупло реликтового дерева, чтобы они не попались на глаза будущей жене, а дупло вберёт в себя её любовь и вознесёт вместе со стволом ввысь, к небесам, и она останется там, в дереве, той же, молодой и глупой, но только приобретёт статус вечности, всего-навсего.

…Она поняла это, наконец, через тридцать лет. И любовь, пусть не имевшая сказочного хэппи-энда, но случившаяся, случившаяся! – какое счастье, могла бы и миновать не глядя, как минует многих на этом свете. И все радости и печали, что постигли их потом, в их отдельной жизни, и тепло, и радостный блеск других глаз, и чудо рождения детей, и ужас нерождения, и рука матери, и лёгкое дыхание понимания человека, когда главное – что он есть на свете, и уже не важно, с тобой, без тебя ли, они – есть. И она растворялась в благодарности – в несказанной благодарности ему и Богу за то, что жизнь – есть, и за то, что она так странно устроена, что всё, что считалось главным, оказывается пустяками, а главное – оно всегда с тобой.

Часть вторая. Основной инстинкт по-русски

Проблема пола в современной культуре 1

Сегодня все мы, независимо от половой принадлежности, живём в маскулинной, или, по терминологии, принятой в американской литературе, патриархатной культуре. Это культура, созданная мужчинами и для мужчин, ориентированная на определённые образцы духовного и нравственного развития, представления о норме, политические и идеологические стереотипы, отношение к миру вообще, короче говоря, это – маскулинная парадигма. За редчайшими исключениями, творцы её – мужчины, и критерии её создания также маскулинны. Историей общества считаются мужские деяния: войны, походы, завоевания, – и писалась история так же – мужским пером. Теперь эта вынужденная «омужчиненность» в понимании истории свойственна и женщинам, ибо другой истории – о женских делах и женским оком увиденной – пока не написано.