Простаки за границей или Путь новых паломников

Вообразите, что произошло бы, если бы какой-нибудь бедняга француз вторгся по неведению на воз­вышение, предназначенное для какого-нибудь грошо­вого американского деятеля. Полицейские сперва пере­пугали бы его насмерть взрывом изысканной ругани, а потом разорвали бы в клочья, выволакивая оттуда. Мы, конечно, кое в чем несколько превосходим фран­цузов, но во многом другом они бесконечно превос­ходят нас.

О Париже пока достаточно. Свой долг по отноше­нию к нему мы исполнили до конца. Мы видели Тюильри, Вандомскую колонну, церковь св. Магдалины, чудо из чудес — гробницу Наполеона, все известные церкви и музеи, библиотеки, императорские дворцы, картинные галереи, Пантеон, Jardin des Plantes2, оперу, цирк, законодательное собрание, бильярдные, парик­махеров, гризеток...

Ах, эти гризетки! Я чуть было не забыл. Еще одно разочарование. Они (если верить книгам о путешестви­ях) всегда так красивы, так изящны и опрятны, так грациозны, так наивны и доверчивы, нежны, очарова­тельны, так добросовестно относятся к своим обязан­ностям продавщиц, так неотразимо кокетливо угова­ривают покупателей, так преданны своим беднякам студентам из Латинского квартала, так беззаботны и веселы во время воскресных пикников за городом и — ах! — так мило, так восхитительно безнравствен­ны! Чушь!

Первые три-четыре дня я то и дело спрашивал:

— Фергюсон, скорей! Это гризетка?

А он каждый раз отвечал «нет».

Наконец он понял, что я хочу увидеть гризетку. Тогда он стал показывать их десятками. Они, как и огромное большинство француженок, которых мне довелось увидеть, очень некрасивы. Они большеруки, большеноги, большероты, чаще всего курносы и об­ладают такими усами, что, при всей воспитанности, их нельзя не заметить; волосы они зачесывают назад без пробора; сложены они плохо; они не очаровательны и не грациозны; по их виду я понял, что они едят лук и чеснок; и самое последнее — называть их безнравст­венными, по моему мнению, значит гнусно им льстить.

Отыди, девица! Теперь я жалею беспечного студен­та из Латинского квартала куда больше, чем прежде завидовал ему. Так рухнул еще один кумир моего детства.

Мы видели все, и завтра мы едем в Версаль. На обратном пути мы еще увидим Париж, но ненадолго, так как нам пора возвращаться на корабль, и я, пожа­луй, не откладывая, уже сейчас с большим сожалением скажу «прости» этому замечательному городу. Мы проедем еще тысячи миль и посетим много знамени­тых городов, но такого чудесного нам уже не придется увидеть.

Кое-кто из нашей компании отправился в Англию, намереваясь вернуться кружным путем и догнать ко­рабль через несколько недель в Ливорно или Неаполе. Мы чуть было не уехали в Женеву, но решили вернуть­ся в Марсель и совершить поездку по Италии из Генуи.

Я закончу эту главу словами, которые пишу с гор­достью, радуясь тому, что мои товарищи от души к ним присоединятся: самые красивые женщины, кото­рых мы видели во Франции, родились и выросли в Америке.

Теперь я испытываю удовлетворение человека, ко­торый одним справедливым деянием спас гибнущую репутацию и заставил вновь заблестеть потускневший герб, когда уже пробил одиннадцатый час.

Пусть занавес опустится иод медленную музыку.

Глава XVI. Версаль. — Обретенный рай. — Чудесный парк. — Потерянный рай. — Наполеоновская стратегия.

Версаль! Он удивительно красив! Смотришь, ди­вишься, стараешься поверить, что он настоящий, зем­ной, а не сад Эдема, но голова идет кругом от красоты, разлитой повсюду, и невольно кажется, что тебя об­манывает чудесный сон. Версаль увлекает, как военная музыка! Уходящий в даль изукрашенный фасад вели­колепного дворца, эспланада перед ним, где можно было бы собрать на парад войска целой империи; кругом радужное море цветов и колоссальные ста­туи — статуй великое множество, но кажется, что они только кое-где разбросаны по огромному простран­ству; широкие каменные ступени, ведущие в нижний парк, — на каждой из этих лестниц мог бы выстроиться целый полк, и еще осталось бы место; большие фон­таны с бронзовыми фигурами, выбрасывающие в воз­дух сверкающие потоки воды и слагающие сотни струй в формы несравненной красоты; просторные аллеи, устланные ковром травы, которые разветвляются во всех направлениях, убегая в бесконечную даль; а по сторонам их стеной поднимаются густолиственные де­ревья, и ветви смыкаются над головой в безупречно симметричные, словно вырезанные из камня, арки; там и сям поблескивают лесные озера, в глади которых отражаются миниатюрные кораблики. И везде — на лестнице дворца и на эспланаде перед ним, вокруг фонтанов, среди деревьев, под зелеными сводами бес­численных аллей — гуляют, бегают, танцуют тысячи людей в ярких одеждах, придавая волшебной картине ту жизнь и движение, без которых ее совершенство было бы неполным.

Чтобы увидеть это, стоило совершить паломниче­ство. Здесь все огромно. Ничего мелкого, ничего деше­вого. Все статуи громадны; дворец грандиозен; парк — величиной с целое графство; аллеи бесконечны. Все расстояния, все размеры в Версале колоссальны. Пре­жде я думал, что на картинках эти расстояния и раз­меры до нелепости преувеличены и что на земле не может быть места такого красивого, каким изобража­ют Версаль. Теперь я знаю, что ни одно его изображе­ние не дает и отдаленного представления об оригинале и что нет художника, который мог бы передать на полотне всю прелесть Версаля. Прежде я ругал Людо­вика XIV за то, что он истратил двести миллионов долларов на этот изумительный парк, когда у стольких его подданных не было хлеба, но теперь я его простил!

На участке окружностью в шестьдесят миль он принялся разбивать этот парк, воздвигать этот дворец и прокладывать к нему дорогу из Парижа. По его приказу над этим ежедневно трудились 36 000 человек, и работа была так тяжела, что каждую ночь несколько телег увозили умерших за день. Жена одного из вель­мож того времени называет это «неудобством», наи­вно добавляя, что «мы сейчас наслаждаемся счаст­ливым спокойствием и на это, право, не стоит об­ращать внимания».

Я всегда осуждал тех моих соотечественников, ко­торые подрезают свои живые изгороди в виде пира­мид, кубов, шпилей и многих других ни с чем не сообразных фигур, и увидев, что то же самое проделывается в великолепном Версальском парке, я сму­тился. Но вскоре понял, что в этом есть свой мудрый смысл. Здесь думают об общем впечатлении. Мы уро­дуем полдюжины чахлых деревцев, придавая им не­естественные формы, во дворике величиной со сто­ловую, — и, само собой, вид получается нелепый. А здесь берут двести тысяч могучих лесных великанов, располагают их в два ряда, не позволяют ни листику, ни веточке появиться на стволе ниже чем в шести футах над землей; выше шести футов начинаются вет­ки, — постепенно становясь все длиннее, они наконец смыкаются в вышине, образуя безупречный листвен­ный свод. Изгиб этой арки математически точен и про­изводит очень приятное впечатление. Здесь деревьям придают пятьдесят различных форм, что создает жи­вописное разнообразие. Деревья в каждой аллее под­стрижены по-своему, и поэтому глаз не утомляется скучным однообразием. На этом я оборву свой рас­сказ, и пусть другие решают, каким способом здесь достигают того, чтобы величавые деревья в бесконеч­ных колоннадах были все одной толщины (примерно фут и две трети); чтобы все они были совершенно одинаковой высоты; чтобы они росли так часто; как здесь добиваются того, чтобы от каждого дерева в то­чно определенном месте ответвлялся один мощный сук, образующий главную часть свода; и каким об­разом все это поддерживается в том же состоянии, как изящество и симметрия сохраняются из месяца в месяц, из года в год, — ибо я сам пытался разрешить эту загадку, но не смог.

Мы прошли по огромному залу со скульптурами и по ста пятидесяти картинным галереям Версаля и по­няли, что посещать подобные места бессмысленно, если только в вашем распоряжении нет целого года. Все картины изображают батальные сцены, и только одно маленькое полотно среди этого множества не посвящено великим победам французского оружия. Мы бродили и по Большому и по Малому Трианону, этим памятникам королевского мотовства, чья исто­рия столь грустна, — ведь они полны реликвий, оста­вшихся от Наполеона I, трех покойных королей и трех королев. Все они по очереди спали на этой пышной кровати, но теперь на ней не спит никто. В большой столовой мы видели стол, за которым Людовик XIV и его любовница мадам Ментенон, а после них Людо­вик XV и маркиза Помпадур обедали, раздевшись до­нага; им никто не прислуживал — стол стоял на люке и, когда надо было сменить блюда, опускался в нижнее помещение. В одной из комнат Малого Трианона ме­бель сохраняется в том же виде, как ее оставила бедная Мария-Антуанетта, когда чернь ворвалась во дворец и увезла ее и короля в Париж, откуда им не суждено было вернуться. Неподалеку в конюшнях стоят пыш­ные кареты, сплошь покрытые позолотой, — кареты, которыми пользовались при парадных выездах пре­жние французские короли; ныне ими пользуются толь­ко тогда, когда надо возложить корону на какую-нибудь царственную голову или крестить какого-ни­будь принца. Л рядом стоят забавные сани, сделанные в виде львов, лебедей, тигров и других животных, — экипажи, некогда радовавшие взор красивой разрисов­кой, искусной выделкой, но теперь запыленные и об­лупившиеся. У них есть своя история. Когда Большой Трианон был окончен, Людовик XIV сказал мадам Ментенон, что создал для нее рай, и спросил, найдется ли у нее теперь еще какое-нибудь желание. Он сказал, что хочет, чтобы Трианон был полным совершенством. Она ответила, что может пожелать только одного: стояло лето, благодатное французское лето — и, одна­ко, ей захотелось прокатиться на санях по тенистым аллеям Версаля! На следующее утро целые мили поро­сших травой аллей блестели белоснежной солью и сахаром, и вереница этих забавных санок ожидала глав­ную одалиску самого веселого и самого распущенного двора из всех, которые знавала Франция!