Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Отель Принципе Aльфонсо,

Пальма де Майорка, Испания

20 мая 1929 г.

Дорогой Джек,

… видишь ли, старина, если оставить в стороне все мою нетерпимость и мое безразличие, я прекрасно понимаю, что мы «потерпели неудачу», как ты выражаешься. Я совершенно не понимаю тебя и твоих работ. А ты, в свою очередь, не понимаешь меня. Ты написал в своем отзыве на мои стихотворения: «это не жизнь, жизнь не такая». У тебя такое же мнение и обо мне самом. Жизнь не такая — ergo  [278] — нет такого «зверя». Это и послужило причиной моего безразличия. Я устал слышать, что нет такого «зверя» от «зверей», которые просто чем-то отличаются от меня. Если я жираф, а английские джентльмены, которые пишут и обо мне, — милые образцовые собачки, то в этом все и дело: эти животные — разные. И тот я, которого ты, по твоим словам, любишь — не я, а фантом твоего собственного воображения. Поверь мне, ты меня не любишь. Тот «зверь», каким я являюсь, тебе не нравится — также, как он не нравится всем этим линдам, сквайрам, элиотам и гульдам ^{791} — и все вы говорите в один голос: нет такого «зверя», или даже если есть, то не должно быть. Если я единственный человек в твоей жизни, то не потому, что я это я, а потому, что я послужил пылинкой, из которой ты сформировал свой кристалл воображаемого тобой человека. Мы не знаем друг друга — если бы ты только знал, как мало мы знаем друг о друге! Так что давай не будем притворяться. В прошлом мы немного притворялись, и у нас были хорошие времена. Но мы все вынуждены были немного притворяться — и никто из нас не выдержал испытания временем. Поверь, мы из разных миров, у нас разное сознание, у тебя и у меня, и лучшее, что мы можем сделать, это оставить друг друга в покое, раз и навсегда, Между нами нет гармонии.

Мое здоровье доставляет мне большие неприятности, но все не так уж плохо, и умирать я не собираюсь. На следующей неделе мы едем в небольшое путешествие по Испании, а потом на север. Так что не думай о том, чтобы приехать на Майорку. Наша встреча все равно не имеет смысла — даже наши бессмертные души будут пребывать в разных подземных царствах. Согласись с этим. Тем не менее, я желаю твоей жене поправиться, а детям быть веселыми и здоровыми.

Гаролд Николсон ^{792}

В защиту робости

Кому нет тридцати, тому зазорно быть не робким. Апломб у молодых — свидетельство их толстокожести. От тех, кто не застенчив в двадцать два, в сорок два веет скукой. В сорок два бесцельно сотрясая воздух, они твердят при каждом случае: «Я же говорил…»

Нет, воспитаем юных, чтобы они стеснялись кстати и некстати. Чтоб забивались по углам, несли скоропалительную чушь, засовывали нижние конечности за спасительные ножки кресел и диванов, не знали, куда девать негнущиеся руки, мечтая от них избавиться, как от неудобной обуви.

Ибо застенчивость, словно околоплодная жидкость, оберегая личность, дает ей правильно развиться: выросший без нее становится жертвой шаблона или подражательности. Лишь под ее бархатистой кожицей вызревает тугой бутон неповторимых душевных качеств; лишь сбрасывая понемногу ее нежные покровы, личность предстает во всей своей красе и силе. Пусть осознают робкие, что их недуг не только иго, но и преимущество, пусть видят в нем скорее дар, чем бремя, пусть знают, как несносны их бойкие сверстники.

В Ирландии по соседству с моей бабушкой жил мальчик. Звали его Эверард, и это имя очень ему подходило. Я его терпеть не мог. В то время, о котором я рассказываю, ему было четырнадцать, а мне двенадцать. У бабушки бывали чаепития, во время которых в небольшом, но очень и очень зловредном блюде с крышкой подавались горячие кексы. В мои обязанности входило обносить ими собравшихся дам, элегантности ради держа в правой руке злополучное блюдо, а левой снимая перед каждой гостьей крышку. То была невыполнимая и мучительная эквилибристика, вроде известных упражнений на координацию, когда одной рукой делают похлопывающие, а другой — растирающие движения. Всякий раз — о это чувство, что у меня не чищены ботинки, сейчас развяжутся шнурки, того и гляди спустится носок! — я широким жестом подымал крышку, когда шел к той или иной гостье, и плотно прикрывал ее, как только оказывался перед очередной пожилой дамой. Никогда не мог я добиться нужной последовательности: пройти по комнате с бережно прикрытым блюдом и любезно снять крышку, предлагая его содержимое. Однажды, в надежде остаться незамеченным, я сунул крышку на подсервантник. Тщетно! «Где крышка?» — тут же встрепенулась бабушка. К несчастью, я угодил на кожаный альбом с видами Помпеи и Пестума, на переплете остался четкий кружок жира, а я получил жестокий нагоняй. Мне было сказано, что Эверард не так неповоротлив, как я, что Эверард ведет себя как настоящий джентльмен, что в следующий раз не я, а Эверард будет разносить кексы. И в самом деле, он разносил их с угодливым проворством, какое я впоследствии видел у модных парикмахеров.

Бабушка непрестанно метала в мой угол сверкающие взгляды, призывая смотреть, сравнивать и мотать на ус урок неподражаемого Эверарда. И все же сегодня я не сомневаюсь, что в сравнении (повторяю — в сравнении!) с этой прилизанной комнатной собачкой я был довольно славный мальчик. Пожалуй, недостаточно опрятный и спотыкавшийся на ровном месте, но вовсе неплохой. Я это вам рассказываю, чтоб робкие и неуклюжие мои читатели знали, что советы я даю со знанием дела.

Боюсь, советы эти самого что ни на есть практического свойства, но робость не утихомирить доводами разума. Когда, бывало, у дверей великих мира сего стеснительность, это глумливое чудовище, когтила мне сердце, я говорил себе, что я ничем не хуже тех, кого мне предстояло встретить. Метода не из лучших — я делался развязным. Радостно влетев в гостиную, я дерзко кланялся хозяйке, вызывающе не замечал хозяина, здоровался запанибрата с почтенным литератором, преподававшим нам в Бейллиоле, и плюхался с размаху в кресло. Отъехав от удара, оно толкало маленький столик с массой разложенных на нем безделушек: флакончиком с нюхательной солью, римским сувениром в виде серебряной тележки, персидской шкатулочкой для перьев, фотографическим портретом великой герцогини Саксонской, вазой с анемонами… Все это с грохотом валилось на пол и раскатываюсь по углам, одновременно увлекая в небытие и мою бойкость. Нет, такими приемами делу не поможешь. Но и обратное губительно: не следует внушать себе, что ты лишь червь. «Запомни, — сказал я себе однажды, вручая шляпу и пальто лакею, — запомни, что ты последнее ничтожество. Тебя и пригласили-то сюда только потому, что хозяева познакомились с твоей теткой в Сен-Жан-де-Люс. Они отнюдь не жаждут тебя видеть, и слышать, кстати, тоже. Поздоровайся с хозяйкой дома и марш за диван! И оттуда ни ногой! Там тебе нечего будет стесняться, только не вздумай пожирать глазами французские гравюры на стенах и инкрустацию на ширмах. Спокойно положи руки на спинку стула и гляди прямо перед собой, стараясь не мигать ежесекундно. Если кто-нибудь заговорит с тобой, ответишь скромно и вежливо. Если нет, держи язык за зубами». Так вы тоже ничего не добьетесь. За диваном вы налетите на мольберт с картиной Каролю-Дюрана или растянетесь во весь рост, споткнувшись о собаку. Нет робость нельзя сломить и обуздать без более серьезной научной базы.

Прежде всего, поставьте себе диагноз — определите, каким видом робости вы страдаете. Есть две основные формы: телесная и душевная. Жертвы телесной стыдятся своих рук и ног, порывистые, угловатые движения которых повсюду сеют разрушение и хаос. Душевно робкие стесняются каждого своего слова и взгляда. Они больше заслуживают жалости: если телесные страдальцы за счет великой осмотрительности способны уберечься от самых тягостных последствий своего недуга — в крайнем случае всегда ведь можно сесть на стул, засунув под себя пылающие руки, — душевно робких он терзает непрестанно, пока они не остаются в одиночестве. Этими последними я и намерен заняться более основательно.