Тетрадь вторая

Честно могу сказать, что последующая любовь к С. ни в чем не помешала ее любви ко мне. Она его знала и знала что я для него. Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчущим Ваших детей. Эти за Вас — в огонь пойдут.

И вот ежедневное явление на пороге. — Здравствуйте, М. И. Здравствуй, Борис! — не спрашивая как моя ревнивая цыганка: — Зачем — Борис? Сейчас все — Борисы! (Я: ?) В честь Пастернака? И Пастернака бы нужно было переименовать, а не то, что... Ну, в честь Пастернака — еще что-нибудь. Книгу ему напишите...

Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у нее возникали сами — без рук — или только с помощью рук — и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию вещи) движений — так и здесь:

— Переложить «Бориса» — перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель — руки сами, вещи сами, магический сон, тишина.

(Катерина из Страшной мести, Катерина из Грозы. И еще:

Катя-Катерина,

Разрисована картина.

Катя коврик вышивает,

Офицера поджидает.

— Офицер молодой,

Проводи меня домой!

А мой домик на горе —

Два окошка во дворе.

Два — как глаза. И не как, а: — глаза. Два синих глаза.)

— Я никогда не любила своего, как я люблю этого. Я своего, маленького, не любила. Стеснялась. Ни за что бы не взяла на руки —

совершенно не понимая, до чего она вся, всё девичество и всё первое-женское, и всё последующее женское, до чего ВСЁ — в этом признании. И до чего это признание — закон.

Такие у тебя, Мур, были няни.

Не забыть посещения — нет, именно визита, а не посещения — католического священника о. Абрикосова. [105] Шелковая ряса, шелковые речи, поздравления, пожелания. Его единственного из всех мужских посещений я — <фраза не окончена>. С ним, перед ним единственным — ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе <сверху: шелку>. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую как могу. (А лежа — физически трудно.)

Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. Рим во Вшенорах!

Не забыть — нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест — Анну Александровну Тешкову. [106] Приехавшую — с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет — В ДВА РЯДА, без картона, без обмана. Седая, величественная, Екатерина без вожделения, нет, лучше Екатерины! изнутри-царственная. Орлиный нос как горный хребет между голубыми озерами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос (ледники, вечность) высокая шея, высокая грудь, всё — высóко. Серое шелковое платье — конечно, единственное, и не пожалéнное для Вшенорских грязей, ибо — первый сын! —

— Я могу без конца смотреть на таких маленьких. На их лицах еще всё ТО написано. Что они видят? Что они помнят?

— с такой явностью преклонения в эт <пропуск одного слова> наклона.

(Пишу плохо. Всё это — черновик. Но иначе — никогда не запишу. Уйдет. 1933 г.)

И, наконец, возвращаясь к первой ночи — к ночи с 1-го на 2-ое февраля —

Чешка-угольщица. Первая. Никогда не забуду как выл огонь в печи, докрасна раскаленной. (Мальчик, как все мои дети, обскакал срок на две недели ( — от чего, впрочем, как все мои дети, не был ни меньше, ни слабее, а еще наоборот крупнее и сильнее других) — и нужна была теплица.) Жара. Не сплю. Кажется, в первый раз в жизни — блаженствую. Непривычно-белó вокруг. Даже руки — белые! Не сплю. Мой сын.

— О — о — о — о — угрожающе-торжествующе воет огонь, точно не в печи, а в самой мне, пронося меня точно самой мной, унося меня из самой меня дымоходом пищевода сквозь трубу шеи и стукнувшись о темя куда-то дугой в затылок, занося мне затылок ниже подушек, проваливая меня ниже можного и вновь начиная с ног...

И торопливое сонное невнятное бормотание старухи — всё на ц и на зж — чешка из той Богемии: Яна Жишки, Жорж Занд и «богемского хрусталя».

А вот — Алина запись:

Совсем другое

27 марта 1925 г.

Живем мы теперь очень давно во Вшенорах. Как-то, в темный синий вечер мама мне сказала, что у нее будет ребенок (а у меня сестра или брат). И вот мы с ней, гуляя по двум надоевшим шоссе, мечтали. (Конечно о мальчике.) Какой будет, на кого похож, как назовем? Мама должна была ехать в Прагу, в лечебницу, от 1-го до 20-го февраля. Так там ей сказал доктор. (Лечебница была на острове, на Влтаве.) Она бы до 20-го жила у Кати Рейтлингер, а там в лечебницу. Лечебница была сопряжена с неприятностями: во-первых, курить нельзя, потом было нужно свое: разные деликатности, ночные рубашки, чего у нас и в заводе не было.

И вот в один прекрасный день папа побежал за Альтшулером, дико растерялся, позвал Анну Михайловну Игумнову, [107] а я в это время всё перетаскивала в другую комнату, разные вешалки, чемоданы, ведра. Постелила чистые простыни, выбила плед. Потом прибежали целые полчища дам с бельем, тряпьем, флаконами и лекарствами. Они меня выгнали к Жене [108] и Муне. Я видела в окно пробегавшего Савву Андреева [109] и еще и еще прибывавших дам.

Часа через два за мной зашел папа и сказал, что мама меня хочет видеть, но что к ней нельзя, что у меня брат, очень хороший и большой. Я мигом маме написала записку и была как сумасшедшая от радости.

Брат мой Георгий родился 1-го февраля 1925 года, в воскресенье. При его появлении присутствовали Анна Ильинична Андреева, Анна Михайловна Игумнова, Валентина Георгиевна Чирикова, Новэлла Евгеньевна Ретивова (Чирикова), [110] чириковская няня, Наталья Матвеевна [111] (родственница Андреевой), Г-жа Альтшулер [112] и сам Альтшулер. Барсик! Когда-нибудь ты это прочтешь!

(NB! Я из всего Бориса оставила себе скромного Барсика.)

Алина же, позднейшая запись

(уже во Франции, д. б. первый год Мёдона, т. е. осень 1927 г., Муру 21/2 года — после Асиного приезда и скарлатины)

Когда Мур родился он был немножко меньше моего медведя (я: очень большого!) но вскоре его перерос.

При его рождении присутствовали многочисленные феи: А<лександра> 3<ахаровна> — фея шитья и кулинарного искусства, Вал<ентина> Георгиевна — фея вечной молодости, няня — фея трудоспособия (мыла пол), Анна Ильинична — фея того же, что и В<алентина> Г<еоргиевна> но даже скорее — фея вечной красоты и беззаботности, Анна Мих<айловна> Игумнова — фея хозяйственности, Н. Е. Ретивова — фея домовитости, В. А. Альтшулер — фея равнодушной неряшливости и Наталья Матвеевна — фея рабства и робости. И потом фей — сам Альтшулер, — фей медицины, высокого роста, худобы, доброты и еще всяких хороших качеств.