Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно

На обратном пути заезжаем на минутку в дом к Васиной родне. Старая женщина в глубоком трауре просит: «Дайте хоть взглянуть, за что мы умирали!» — прячет в складках флага просветлевшее лицо, целует и плачет, плачет навзрыд.

— Я раньше думал — любого грузина голыми руками удавлю — хоть старика, хоть ребенка! А когда вот так сталкиваешься — не могу обидеть. В дом зашли: мать и четверо детей — голодные, сил нет! Дали пацанам хлеба — плачут, но не берут, оказывается, их пропаганда стращала, что абхазы будут отравленное давать. На обратном пути завез им арбуз — тут только дети лопать начали…

В бою погибли военврач Виталий Матосян и девятнадцатилетняя санинструктор Виолетта Клиевская, выносившая его из-под огня. Снайпер развлекался — ранив девушку в ногу, потом прострелил ей руку, немного погодя — голову.

— Когда шли уличные бои, мы укрылись во дворе, где жил мой друг, Лаша Когония, погибший в мартовское наступление. А на днях погиб и его младший брат. К нам выбежала их мать — они с отцом всю войну здесь, в оккупации были — узнала меня, вынесла воды попить. Я одним духом выпил и скорее бросился прочь, пока она не успела ничего спросить. Ведь еще не знает, что обоих ее сыновей нет в живых — и не дай Бог первому такую весть матери принести…

Ненавижу формулировки типа «братоубийственная война», «геноцид против собственного народа». Что же, если не братья — позволено убивать? Или геноцид «чужого» народа — меньшее преступление?

Любопытно, как события на театре военных действий влияют на лексикон Шеварднадзе: только абхазы нажимают, в его патетических заявлениях вместо «Великой Сакартвело» начинает фигурировать «маленькая Грузия».

27 сентября 1993 года около трех пополудни мы узнали, что Совет Министров — здешний «Рейхстаг» — взят.

Потом Машка-пулеметчик (не потому что «Мария», а потому что «мащька» по-кабардински — «пацан»), тот самый «наемник-доброволец Асланбеков», рассказывал:

— Мы Совмин со всех сторон окружили, а подойти не можем — место вокруг высотного здания открытое, только ребят положишь. Я в армии связистом служил и поэтому на рации сидел. Вышел на их частоту — наверное, полчаса с ними базарил. Предъявили ультиматум: сдавайтесь. Они: мы смертники, нам идти некуда. Через некоторое время опять предложили сдаться — снова отказ. А снайперы с верхних этажей так и садят — одного нашего кабардинца убили, девчонку-медсестру и потом парня русского, корреспондента. Тут ребята совсем озверели, я дал им последние пять минут — глухо. Тогда мы ударили «зушками», загорелось шесть этажей. Тут-то они сразу выскочили с белым флагом — дайте нам коридор, чтобы уйти. Счас, конечно, дали им после всего этого… коридор…

Трагически провозгласивший, что разделит судьбу жителей Сухума, Эдуард Шеварднадзе в последний момент удрал в Тбилиси — на российском военном самолете. Согласно «данным, полученным из абхазских высокопоставленных военных источников», когда стало припекать, он взмолился о помощи в Москву. Москва вышла на Гудауту, там рассудили, что не стоит из-за этого персонажа ссориться с Россией и дали воздушный коридор на полчаса — сухумский аэропорт уже давно контролировался абхазами. А личный самолет президента Шеварднадзе остался на взлетной полосе — почетный трофей.

Интересно, что в тот день по шестичасовым российским теленовостям показали, как храбрец Шеварднадзе стоит на крыльце Совмина (к тому времени уже взятого) — с успокоительным комментарием.

Кстати, после этого в Абхазии резко изменилось отношение к Шеварднадзе. До этого — ненавидели, но признавали за ним определенную личную храбрость. После осталось одно — презрение: если ты, мужчина, обещал «до конца» — что бы ни случилось, сдержи слово.

Есть в этой истории и еще одна большая подлость грузинского лидера. Именно благодаря его «торжественному обещанию» из города не эвакуировалось немало впоследствии пострадавших в горячке уличных боев мирных жителей, застряли в здании Совмина и члены коллаборационистского правительства Абхазии. Несколько из них впоследствии были расстреляны.

Неподалеку, в штабе, шла гулянка с гармошкой. А девочки на эвакопункте пили разбавленный НЗ, вспоминали и плакали. В тот день еще привозили раненых и убитых, у здания Совмина погибла санинструктор Марина Таниа.

— Я часто мечтала, как встречу эту весть, как буду радоваться и смеяться. А сейчас — самой жутко: нет радости, только в душе пустота смертная и все ребята наши бедные перед глазами стоят, как живые. И ведь не было у нас иного выбора, но как вспомнишь, какой ценой мы за эту Победу заплатили — ну никакой радости…

А вечером по московскому радио сообщили: в Сухуме убит российский фотокорреспондент Андрей Соловьев.

— Вы, корреспонденты, вообще большие сволочи, — важно объявил вечно пьяненький пожилой зенитчик дядя Дима, когда мы с Андреем завернули на батарею в Эшере. — Один только раз у нас был отличный мужик, как вы, москвич — в мартовское наступление в руку его ранило. Вместе с нами везде лез, снимал — ничего не боялся!

— Дядь Дим, уж не этот ли? — киваю на скромно сидящего в сторонке улыбающегося Андрея.

Дядя Дима недоверчиво приглядывается — в блиндаже темновато. Узнав, с радостным воплем раскрывает объятия, сзывает товарищей: «наш приехал!»

В Абхазии отношение к корреспондентам, скажем так, дифференцированное. Но Андрея — без преувеличения — любили все. И оплакивали — все.

В июле мы с ним часто мотались вместе («только одно условие — в кадр не лезь!»). А из вечерних разговоров выяснилось, что давно живем «в параллель» и впервые могли встретиться еще в разрушенном землетрясением армянском городе Ленинакане. Я там работала в студенческом спасательном отряде, а для него это была одна из первых журналистских командировок. Мы вспоминали стылый ужас тех дней: он рассказывал, как в какой-то момент не выдержал, бросил снимать, заплакал, побежал кого-то искать, кому-то помогать… Снимки, сделанные тогда Андреем Соловьевым, были удостоены одной из самых престижных в мире журналистских наград — премии «Золотой глаз» конкурса World Press Photo.

После ранения в голову ему приказали возвращаться в Москву. Потом в Москве рассказывали, что он не мог усидеть дома, отправился к мятежному Белому Дому, снимал. А потом, в тот же вечер, как-то смог убедить свое руководство, что должен вернуться в Абхазию.

Вокруг его гибели уже насочиняли немало: и за боевика его из-за перевязанной головы приняли, и вообще чуть ли не сами абхазы его убили. Но очевидец — хирург Второй горбольницы Руслан Арсенович — рассказывал так:

— Андрей бежал по улице Кирова со стороны рынка, вместе с ребятами из третьего батальона. Я стоял на углу, у хлебного магазина и среди них вдруг увидел своего брата, о котором больше года ничего не знал. Мы обнялись, Андрей нас сфотографировал. Тут от снаряда загорелся дом напротив хлебного, выскочила женщина с детьми и стала звать на помощь. Они втроем повернулись и побежали к ней: Андрей, Гена Айба и еще один парень. И тут Андрея из здания Совмина — снайпер, в шею. Гена над ним, бедным, плакал и все повторял: «Ну почему, почему его, а не меня!»

Невозможно средь бела дня, глядя в прицел снайперской винтовки, перепутать с боевиком даже раненого в голову безоружного парня в штатском, с огромным фотоаппаратом на груди. Тем более, что рядом было полно «бесспорных» боевиков. Андрей Соловьев погиб не от осколка, не от шальной пули — снайпер целил именно в него, журналиста, защищенного, извините за выражение, международными конвенциями.

Россия наградила его Орденом Мужества (посмертно).

Абхазия присвоила ему звание «Герой Абхазии» (посмертно).

Сам рассказ о его смерти похож на легенду: погиб, бросившись на помощь женщине. Он вообще был на редкость добрым и мягким человеком, не чувствовалось в нем этакого журналистского ковбойства.