Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Вернемся, однако, к моим делам. Как ты думаешь, возьмется ли английский издатель печатать «Дублинцев»? <…> По-моему, ты не вполне отдаешь себе отчет в том, что моя нынешняя абсурдная жизнь более для меня невозможна. Поэтому хочу напомнить тебе: у меня есть обыкновение (крайне обременительное для меня самого) подтверждать слова делом. Если я уговорю себя, что такая жизнь губительна для моей души, я не остановлюсь ни перед кем и ни перед чем, чтобы изменить ее, как это было и прежде. Впрочем, я делаю все, что в моих силах, чтоб не причинять горя тем немногим, к кому я испытываю теплые чувства. <…>

Станиславу Джойсу

Сентябрь 1905 года, Триест, Австрия

Дорогой Стенни, пожалуйста, ответь мне на следующие вопросы: «Сестры» — хоронят ли священников в облачении? «В день плюща» — могут ли муниципальные выборы проходить в октябре?

«Несчастный случай» — вызывается ли городская скорая помощь, если несчастный случай произошел в Сидни-Парейд? Может ли пострадавший в Сидни-Парейд ^{691} быть доставлен в больницу Св. Винсента?

«После гонок» — полиция снабжается продовольствием через государственные или частные источники?

Будь добр, ответь на все эти вопросы не откладывая. Я послал свой рассказ «Земля» (который частично переписал) в «Литературный мир», но тупоголовая скотина, которая выпускает журнал, не печатает его и не отсылает назад. Все это доводит меня до исступления. То ли я, то ли эти люди сошли с ума. Тот самый журналист, который так пренебрежительно писал о Толстом, слава дьяволу, умер и, хочется надеяться, попал прямиком в ад. <…> Вчера ходил гулять в большой лес под Триестом. Проклятое, несносное лето наконец-то прошло, идет дождь, в воздухе разлита прохлада, и я вспоминаю о прекрасном — я не шучу — ирландском климате. Терпеть не могу это идиотское солнце, которое превращает людей в масло. Я выбрал уединенное место и сел на скамейку под высокими деревьями. Триестский ветер привольно гулял в их кронах. Я вдохнул весь аромат земли и произнес вот какую молитву.

Таинственное Нечто, скрывающееся за всем сущим! Из любви к Господу нашему Иисусу Христу измени мою Богом проклятую, постылую жизнь. Дай мне Христа ради перо, и чернил, и душевный покой, и тогда, клянусь Иисусом распятым, если я не заострю это перышко, и не обмакну его в прокисшие чернила, и не выведу на бумаге короткие фразы о народе, предавшем меня, — низвергни меня в преисподнюю. Есть множество способов предать человека. И не один галилеянин пострадал от предательства. Кто бы ты, дьявол тебя разбери, ни был, заявляю тебе во всеуслышание: будь я проклят, если позволю тебе ломать со мной комедию. Зачем требуешь ты от меня долготерпения? <…> Я вынужден признаться тебе, старина, что я был отпетый дурак. Однако если ты даруешь мне то, о чем я тебя прошу, я обещаю, что тотчас отправлюсь в Париж, где, насколько мне известно, живет человек по имени Анатоль Франс, и скажу ему: «Учитель, скажи, отточено ли сие перо?» Аминь.

Очень может быть, что иллюзии, которые я питаю относительно своего писательского дара, развеются в вихре самых неблаговидных обстоятельств. Как бы то ни было, меня никогда не оставит ощущение, что я художник по темпераменту. Ньюмен и Ренан, к примеру, прекрасные писатели ^{692}, но им не хватает именно темперамента. У Рембо, напротив, этот темперамент есть, хотя его вряд ли можно назвать писателем. Другое дело, что Ренан как художник должен обладать этим темпераментом, но он уравновешивается темпераментом филолога. Равно как и у Ньюмена темперамент художника уравновешивается темпераментом теолога. Я же не ученый и не святой. Грант Ричардс написал мне, что восхищен моей «Камерной музыкой» ^{693}, но добавил, что, учитывая нынешние читательские вкусы, рисковать он не может. В ответном письме я поблагодарил его <…>, и написал, что у меня нет денег. Я написал Хайнеману ^{694}, чтобы выяснить, собирается ли он издавать «Дублинцев». В среду или четверг пришлю тебе десятый рассказ сборника «Мать», и к 1 ноября книга будет закончена. Собираюсь посвятить ее тебе, поэтому дай мне знать, что ты о ней думаешь. Кстати, ты уже столько времени мусолишь мой роман, — хочется поскорее узнать твое мнение. Единственная книга из мне известных, которая похожа на мою, — это «Герой нашего времени» Лермонтова. Правда, мой роман гораздо длиннее, кроме того, герой Лермонтова — аристократ, усталый человек, смелое животное. Сходство проявляется в обшей задаче, в заглавии и местами в убийственном анализе. <…> Эта книга сильно подействовала на меня. Она не в пример интересней любого романа Тургенева. <…>

Последние два рассказа, которые я послал тебе, по-моему, и впрямь хороши. Возможно, Хайнеману они не подойдут. Расположение рассказов предполагается следующее: рассказы из моего детства — «Сестры», «Встреча» и еще один ^{695}; рассказы о юности — «Пансион», «После гонок», «Эвелин»; рассказы из зрелой жизни — «Земля», «Личины» и «Несчастный случай»; и рассказы из общественной жизни Дублина — «День плюща», «Мать» и последний рассказ сборника ^{696}. Когда думаешь о том, что Дублин — столица уже на протяжении двух тысячелетий, что это второй город в Британской империи, что он почти в три раза больше Венеции, то кажется странным, что ни один художник не представил его миру. Читать совершенно бессмысленную книгу Мура «Невспаханное поле» ^{697}, которую американцы так превозносят за «мастерство исполнения». Какое там мастерство! Откровенно заурядная, скучная книга, к тому же скверно написана.

Гранту Ричардсу

5 мая 1906 года, Триест, Австрия

Дорогой мистер Грант Ричардс, очень жаль, что Вы не пишите мне, почему владелец типографии, который, видимо, является барометром английского общественного мнения, отказывается печатать «Двух рыцарей» и ставит свои отметки на полях «Личин».

Неужели его шокируют золотая монетка в первом рассказе и кодекс чести, которому следуют мои рыцари во втором? Я со своей стороны не вижу ничего предосудительного ни в том, ни в другом. Свои представления о доблести он (по-видимому) черпает из рассказов Дюма-отца, а также из постановок романтических пьес, в которых действуют кавалеры и дамы, разряженные в роскошные туалеты. Боюсь, что ему придется пересмотреть свои нелепые взгляды. <…>

Что касается моей задачи в этой книге ^{698}, то я уже сказал Вам все, что следовало сказать. Моим намерением было написать главу из духовной истории моей страны, и я выбрал местом действия этой главы Дублин, поскольку, с моей точки зрения, именно этот город является центром паралича. Я пытался представить его жизнь на суд беспристрастного читателя в четырех аспектах: детство, юность, зрелость, общественная жизнь; рассказы сгруппированы именно в таком порядке. Я писал эту книгу по большей части в стиле предельно неприкрашенном, исходя из убеждения, что только самоуверенный и очень дерзновенный художник может позволить себе изменить в своем повествовании (тем более исказить) то, что он видел и слышал. Все те замечания, которые выдвигает теперь владелец типографии, возникали в моем мозгу, когда я писал книгу; эти замечания касались как темы рассказов, так и их содержания. Прислушайся я к ним, и книга осталась бы ненаписанной. Я пришел к заключению, что не могу писать, не оскорбляя людей. Владельцу типографии не нравятся «Два рыцаря» и «Личины». Дублинцу не понравился бы «В день плюща». Более тонкий ценитель раскритиковал бы «Встречу», всей чудовищности которой владельцу типографии не понять по той причине, что он, как я уже говорил, человек весьма недалекий. Ирландский священник останется недоволен «Сестрами». Владельца пансиона не устроит «Пансион». Так что пусть владелец типографии, не дай Бог, не возомнит себя главным и единственным хранителем общественной морали. Я и сам прекрасно понимаю, что в этом вопросе могут быть две точки зрения, — но меня, к сожалению, занимает лишь одна. При том, что я вовсе не хотел бы советовать Вам, какой из двух точек зрения придерживаться, отмечу все же, что, по-моему, Вы склонны наделять владельца типографии слишком безусловным даром провидения. Мне неизвестно положение дел в современной английской литературе, равно как неизвестно, действительно ли английская литература по праву считается посмешищем всей Европы. Я сильно подозреваю, что английская литература последует за литературой других европейских стран, как это было во времена Чосера. <…> Неужели Вы думаете, что «Вторая миссис Теккерей» не подверглась бы в свое время нападкам ^{699} какого-нибудь викторианского директора театра или что издатель того времени не отказался бы печатать Джорджа Мура или Томаса Гарди? А если пришло время для перемен, так почему, скажите, этим переменам не начаться именно теперь?