Хроники пикирующего Эроса

Конечно, они страдают от женоненавистнической пропаганды на ТВ и в СМИ. Но они уже всё понимают. Наверное, поэтому мне тут вручили орден «Сердце Данко» «за выдающуюся общественную деятельность» и медаль св. Петра «Служитель России».

Бедная Лиза

Лиза была из породы несчастных: убогая внешность, единственная юбка, сухонькие ручки-лапки, бедность, психиатрический диагноз.

Я жалела её – за диагноз, который у нас в стране что волчий билет, за бедность и нероптание на неё, за богемный образ жизни и безнадёжную диссиду, за то, что бросил любовник-англичанин, что на ней, не москвичке, женился москвич, готовившийся к постригу и поселивший её в своей комнате в коммуналке, а потом разделивший комнату по полу мелово полосой: вот тут-де, твоя половина, а тут – моя, и чтоб не переступать и не разговаривать, будто за настоящей стеной. Я давала ей деньги и доставала хоть какую-то работу. Я поссорилась навсегда со своим бой-френдом, которого как-то взяла к ней в гости: мои руки рядом с её несчастными лапками – мы вместе накрывали стол к чаю, который, равно как и сахар, и торт, привезла я, у неё никогда ничего не было, кроме воды из-под крана, – выглядели до неприличия благополучно, с маникюром и с перстнями, что возмутило донельзя моего рыцаря, ставшего после того невъездным в мой дом.

Пристроила её внештатным корреспондентом при газете – писала она неплохо. Постепенно выяснялось, что англичанин ходил за ней как за малым дитём. Кто-то же должен был стирать мою единственную зелёную юбку, говорила она мне потом. Наконец англичанину это надоело, и он уехал в свой туманный Альбион, не сказав Лизе ни слова. Юношу, обдумывающего житьё, подобравшего её, маявшуюся без московской прописки, – не оставлять же на улице, не по-христиански это, – она соблазнила, и он так и не стал монахом, как мечтал.

И послали её в командировку по письму, автор которого отчаянно взывал о помощи, бездомный, безработный и бесприютный. Быстро вернулась. «Ну что, – спросила я её, – чем-то удалось помочь бедняге?» – «Иди в задницу, – отвечала она. – У него, оказывается, психиатрический диагноз, так что заслужил что имеет, лузер».

Она мгновенно отождествилась с государством-левиафаном и «успешными», всего-то поехав в командировку от редакции. Больше я её не видела.

Ляпа

Она убила любимого мужа собственной рукой. Что-то там случилось с проводкой, он отключил всё электричество в доме и полез разбираться. А ей понадобилось срочно разогреть еду для двух их детишек, и она включила ток, и тут же поняла, что сделала, и разом выкрутила пробки – выключила. Пока бежала из коридора в комнату, молилась беззвучным криком, но всё уже было кончено. Он лежал на полу, большой и бездыханный, только голова обуглилась дочерна.

Хоронили его в закрытом гробу, и она, маленькая и обычно быстрая в движениях, пошатываясь, брела за гробом, окаменевшая, с неподвижным лицом и мёртвыми глазами, держа за руку полуторагодовалого сына, неся на другой руке трёхмесячную дочку. А ещё через месяц выяснилось, что она беременна третьим ребёнком.

Она вынашивала его как чудо: человека нет, но плоть его росла в ней, будто Господь захотел утешить её в её смертном грехе. Жить было не на что, и ей советовали сделать аборт. Она смотрела на доброхотов невидящими глазами и отворачивалась, прислушиваясь к тому, что жило внутри неё.

Она была художницей. Друзья звали её Ляпой, и это домашнее прозвище очень ей шло: молниеносная и потому неосмотрительная в решениях и действиях, распираемая невероятной энергией, вследствие этого то и дело попадающая в сложные, нелепые или трагичные ситуации, она и в своём художестве была такой же. Её рисунки на тканях отличались какой-то квадратностью фигур и тяжеловесностью объёмов, кажущейся основательностью и устойчивостью, будто высеченные топором, но на скорую руку, словно их автор пытался второпях сотворить мир надёжный, незыблемый, который никогда не подведёт, не подставит, не уловит в капкан – в отличие от окружающего реального, случайного, такого хрупкого и непредсказуемого. Впрочем, она не верила в случайность, однако несокрушимо веровала в свою способность преодолеть любые трудности и печали – все, кроме смерти. Работала она быстро, но в художественных салонах брали её изделия нечасто и платили гроши.

Так же быстро и легко, как делала свою работу, она родила третьего ребёнка – от погибшего мужа. Через год – четвёртого, ещё через год – пятого. Понимаешь, говорила Ляпа подруге, пока я ношу, рожаю, кормлю грудью, невыносимая боль становится немного глуше и не такой невыносимой.

Отец этих двух последних детей был женат, жена его знала о существовании малышей и бывала вместе с мужем на празднованиях их дней рождения – пока они с мужем не уехали в Израиль.

Вскоре Ляпа вышла замуж и одного за другим родила ещё семерых. Глядя на неё в ранней молодости – классически богемную, в блузе и бархатном берете, – никто не смог бы предположить в ней такого чадолюбия. Неизбывная боль производила на свет детей, которых она действительно любила – как своё спасение, покаяние, причащение, но знали об этом только самые близкие. Друзья покупали её ткани, одежду, из них сшитую, календари ручной Ляпиной работы, кружевные воротники, манжеты и шали, ею связанные, печатные пряники собственной Ляпиной уникальной печати, устраивали, по старинному обычаю, «подписки» – одновременно дарили Ляпе денег кто сколько мог.

Картошку и капусту семья закупала мешками – ни на что больше денег обычно не хватало. Зато на Рождество в доме под руководством Ляпы и всё чаще – руками детей строился свой вертеп с младенчиком Иисусом, на Пасху девочки готовили замечательные куличи, а в марте встречали весну: в день Сорока Севастийских мучеников пеклись «жаворонки» – с глазами из изюминок, с пышными хвостиками и крошечными головками. Для летнего переезда из города на старенькую дачу и, к осени, обратно с дачи нанимали попутный грузовик. Ляпа, конечно, успевала не всё и не всегда – но зато всегда дом был полон радости, весёлого шума и бескомпромиссного оптимизма. Упал – вставай, а не реви, заболел – выздоравливай, поссорился – помирись, не любишь – полюби. И действительно – вставали, выздоравливали, мирились, полюбляли быстро и как-то залихватски, будто на спор.

И выросли дети, такие разные, с разными характерами и судьбами. И собрались все двенадцать на юбилей Ляпы, всё такой же маленькой, с косичками, обёрнутыми вкруг головы, – и вдруг подняли её на руки, все двенадцать пар рук, и качали нежно, как она их когда-то, и пели «Многая лета…» Ляпа делала вид, что сердится, а сердце пело.

Она не торговалась с Господом, не жаловалась Ему на Него, а просто знала, что всё, что ей надо, Он уже дал, дело стало только за ней. И я очень надеюсь, что Господь простит ей все грехи, и прежде всего – тот страшный, невольный. Во всяком случае, я ежевечерне молю Его даровать такой крошечной и такой могучей Ляпе вечную радость.

Как люди

Попервоначалу я не очень вслушивалась в истории соседки по больничной палате – так мне было худо. А рассказывала она именно мне – для двух других палатных дам Валентина Фёдоровна была слишком простая и слишком старая: родом из подмосковной деревни, бывшая работница московской текстильной фабрики, и лет ей было за восемьдесят. Мы редко вслушиваемся в то, что говорят старики. Но у меня выбор был небольшой: или с головой уходить в боль, тонуть в ней и захлёбываться, или отвлекаться на рассказы соседки. И я выбрала второе.

Рассказывала Валентина кусочками: то один эпизод своей жизни по случаю вспомнит, то другой, постоянно, как это водится, бросая главные линии повествования и переходя на истории братьев, сестёр, двоюродных, троюродных и четвероюродных, тёток, дядьёв, кумовьёв. Будучи не в состоянии отслеживать перипетии историй всех персонажей, я часто слушала вполуха. Просто хорошо было смотреть на улыбчивое, приветное лицо старушки, живое и подвижное, а истории её шли, так сказать, приложением к её облику.