Мои прыжки. Рассказы парашютиста

Зимой 1927 года в Красноярский сибирский окружной совет Осоавиахима прислали две путевки в летную школу. Я снова подал заявление.

Перед испытаниями решил отдохнуть и поехал к матери.

Мать была в тревоге. Сколько здоровья ей стоили дни моего пребывания у нее! Она ни разу прямо не сказала, что запрещает мне идти в школу летчиков. Не желая ссориться со мной, она исподволь начинала рассказывать всякие страхи, думая поколебать мое решение.

Однажды, придя домой, я случайно заметил на полу клочки разорванной бумаги. Собрав и сложив их, я без труда прочел приглашение явиться на испытания. Очевидно, бумага попала матери, и она ее разорвала.

На следующий день я уехал.

Желающих попасть в летную школу оказалось много. На два места, предоставленных Красноярску, было подано 300 заявлений.

Волновался я необычайно, в особенности когда дело дошло до медицинской комиссии. Перед тем как зайти в кабинет терапевта, долго прохаживался по коридору, пел песни, считал до тысячи, — только бы сердце не билось.

Страхи мои были напрасны.

На этот раз одним из двух принятых по первой категории оказался я.

Но испытания еще не кончились. Они продолжались в Новосибирске. Я почему-то уже не боялся.

Многие из принятых на местах в Новосибирске были забракованы, а я, принятый в Красноярске по первой категории, был признан годным только условно и отправлен для дальнейших испытаний.

В городе меня сразу же поместили в карантин. Здесь я впервые столкнулся с тем рациональным, строго продуманным распорядком, который называется военной дисциплиной.

Вставать надо было ровно в шесть часов утра. Умываться, заниматься, кушать, спать — все по звонку, все по строгому расписанию. На малейшее отклонение от расписания требовалось разрешение командира.

Эта дисциплина первое время меня настолько стесняла, что я подумывал, не бросить ли школу. Но скоро привык и к дисциплине и к точному расписанию дня. Я даже не представлял себе, как может быть иначе.

После окончательных испытаний меня приняли на одногодичный курс обучения вместо полагающихся полутора лет.

Половину лета и всю зиму мы занимались исключительно теорией. Изучали аэродинамику, моторы, самолеты, а также множество военных дисциплин, тактику, организацию армии. Учились ходить в строю, нести караулы, отдавать рапорты. Весной 1928 года на аэродроме мы приступили к обучению летному делу.

Здесь я впервые поднялся в воздух. Пилотировал опытный летчик товарищ Ревенков.

Я помню его с короткой трубкой в зубах. Курил он всюду и всегда.

Первый полет меня немного разочаровал. Я его так долго ждал, а все оказалось слишком просто.

Сразу же после взлета я начал по карте сличать местность, но скоро запутался. Ревенков, делая бесконечные виражи и восьмерки, лишил меня всякой ориентировки.

После первого ознакомительного полета мы приступили к первоначальному обучению рулежке. Надо было научиться вести самолет на земле по прямой, производить развороты на 90° и кругом, познакомиться с управлением самолета. Машина, на которой мы проходили рулежку, не взлетала, — крылья ее были ободраны, то есть освобождены от верхнего покрытия, отчего у самолета была ничтожная подъемная сила и большое сопротивление. В сильный ветер или с трамплина такой самолет может подскочить вверх не более чем на один-полтора метра.

В 1929 году я был принят кандидатом в члены ВКП(б).

Летом меня перевели для дальнейшей учебы в город. Здесь-то и началась настоящая, повседневная летная учеба. Инструктором в нашу группу назначили молодого летчика товарища Аникеева, только что окончившего эту же школу. Обучение началось на самолете типа «Avro bebi» 504 к; по-нашему он назывался — «учебный-первый». Это был двухместный биплан деревянной конструкции, с ротативным девятицилиндровым мотором «РОН» в 120 лошадиных сил.

В один из первых полетов с инструктором товарищем Аникеевым неожиданно получаю по телефону распоряжение:

— Возьмите управление в руки и ведите самолет по горизонту.

С деланным спокойствием, как будто каждый день получаю такие приказания, я берусь за управление. О том, что ручку нужно держать свободно, что сила не нужна, я забываю. Все, чему учили, вылетело из головы. Я так сжимаю ручку управления, что даже пальцы хрустят. Через несколько минут от напряжения я весь мокрый. Даже ручка управления влажная. На языке инструкторов такое управление называется «выжиманием из ручки воды».

Пот с меня лил градом, а полета по горизонту не получалось. Самолет шел то вверх, то вниз, то направо, то налево, словно издеваясь.

С тех пор как я впервые взял в руки руль, прошло девять лет, но и теперь, садясь в кабину самолета, не могу без усмешки вспомнить мои первые попытки вести самолет по горизонту.

Летали каждый день. Я привыкал к самолету. Самолет привыкал ко мне. С товарищем Аникеевым я уже летал на высший пилотаж — делал петли, перевороты через крыло, виражи.

Так я сделал девяносто полетов.

Лечу один!

Как-то после полета инструктор, вместо того чтобы зарулить к стартеру и просить разрешения на вторичный полет, как это делалось обыкновенно, приказал мне рулить на вторую линию и, прирулив, выключил мотор. Потом он приказал выбросить подушку с переднего сиденья, вытащить ручку, привязать ремни, чтобы они не болтались в кабине, и спросил:

— Полетишь сам?

Я знал, что должен наступить день, когда мне зададут такой вопрос; однако не думал, что это будет так скоро — именно сегодня. Немного растерявшись, я все же ответил:

— Конечно, полечу.

Инструктор, как мне показалось, нахмурился и строго сказал:

— Задание: нормальный взлет, набор сто пятьдесят метров, первый разворот, набор триста метров, нормальная коробочка (то есть полет по четырехугольнику), расчет с девяноста, посадка на три точки в ограничителях.

Подруливаю к стартеру. Прошу старт. Вижу взмах белого флага, даю газ и взлетаю.

Лечу один!

Высота уже 150 метров, нужно сделать правильный первый разворот. Затем наступает время производить расчет. Рассчитываю, сажусь в ограничителях и на три точки, но в момент посадки забываю включить мотор, и мотор останавливается. По неписанному летному правилу, когда останавливается мотор, взваливают себе на плечи грязный хвост самолета и оттаскивают его с посадочной полосы на взлетную. Так сделал и я.

Первый полет совершен, хотя не совсем удачно. Каждый следующий самостоятельный полет мне доставлял какую-то удивительную радость.

— Вот, — говорил я себе, — какая машина тебе подчиняется, Костя!

Каждый летный день был праздником. Если небо ясное, день безветренный — настроение бывало прекрасным. Стоило измениться погоде, как менялось и настроение. Иной раз не летали день-два; такие дни для меня тянулись как недели. Я беспрерывно смотрел то на небо, то на барометр, ожидая хорошей погоды.

Продолжая полеты на учебном самолете, улучшая взлеты и посадку, я чувствовал, как машина начинает беспрекословно подчиняться мне. Вместе с овладением машиной росла моя уверенность.

Наша группа уже заканчивала полеты на учебном самолете. Шли последние занятия.

Вот тут-то излишняя самоуверенность и подвела меня.

Каждый из нас должен был добиться безукоризненных взлетов и посадок. Все мы стремились к тому, чтобы сесть как можно ближе к «Т».

Первые две посадки я не долетал на 10–20 метров. Заключительную третью посадку, понадеявшись на свое мнимое уменье, делаю без точного расчета. В результате вижу, что перелетел. Слева от меня уходит так страстно желаемое «Т», и я несусь к первому ограничителю.

Желание во что бы то ни стало не выйти из ограничителя ослепило меня. Я посадил машину тогда, когда она еще не потеряла скорости. Случилось непоправимое.

Самолет сел на одно колесо, правая сторона шасси, не выдержав, сломалась.

Шасси на учебной машине держится на всевозможных стяжках и расчалках. Две боковые стойки, на которых крепится ось, носят прозвище «козьи ножки».