Письма. Часть 2

Всего доброго!

МЦ.

Читали в Посл<едних> Нов<остях> поэму Гронского? [1483] Погиб настоящий поэт.

<14-го декабря 1934 г.>

Пятница

Милый В<адим> Викт<орович>

(Страшно спешу.) Вчера не ответила на ряд вещей, п. ч. не знала, что в моем тексте — письмо.

О кавычках и тире. Кавычки у меня только в таких случаях:

«…это тебя не касается». Тогда я, обиженная…

если же

…это тебя не касается, сказала мать — то без кавычек. Кавычки только, чтобы не сливалось, а во втором случае слиться не может. Это у меня проведено строжайшим образом, проверьте в любом месте.

Прилагаемые 2 листочка — наборщику, там все основное выписано, ему будет легче, а нам с Вами — спокойнее.

Если Аля Вас застанет, передайте ей, пожалуйста, бунинские деньги, за к<отор>ые — спасибо.

Да! А Муру книжку очень хотела бы какую-нибудь русскую — посерьезнее и потолще, не детскую, какого-нибудь классика. И был бы подарок на Рождество. Нет ли, случайно, Жуковского?

Но — всякое даяние — благо, и вообще — спасибо.

Желаю удачи с N. А что — если бы устроить вечер в пользу С<овременных> 3<аписок> и притянуть Бунина? Я бы охотно и бескорыстно выступила (но не одна). Подумайте!

МЦ.

31-го декабря 1934 г.

Vanves (Seine)

33, Rue Jean Baptiste Potin

С Новым Годом, дорогой Вадим Викторович!

Дай Бог — Вам и журналу…

А пока, как новогодний Вам подарок — 4 артистически-урезанные, в самом конце, строки — переверстывать придется самую малость.

Новый Год встречаю одна, как большевики пишут: — «Цветаева все более и более дичает». [1484]

Алю наверное увидите на вечере Красного креста. Большая просьба: я давным-давно должна А. И. Андреевой деньги, и все не могу вернуть из-за тянущейся канители с «Посл<едними> Новостями». Если можно, вышлите ей из моего гонорара 60 фр. по адр<есу>

Mme Anna Andréieff

24, Rue de la Tourelle

Boulogne (Seine)

— она в кровной нужде: стирает белье, и т. д., и я уже ей не могу на глаза показаться.

Сердечный привет и лучшие пожелания.

МЦ.

Выпуск отчеркнут красным: ровно 4 строки в конце последней стр<аницы>.

АДАМОВИЧУ Г. В

31-го марта 1933 г.

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

Милый Георгий Викторович,

Большая просьба: 20-го у меня доклад — Эпос и лирика Сов<етской> России — т. е. то, что печаталось в Нов<ом> Граде + окончание, как видите — приманка сомнительная. Не можете ли Вы придти мне на выручку, т. е. сказать о сов<етской> поэзии, что угодно, но заранее дав мне название, — как бы ни было коротко то, что Вы собираетесь сказать, — чтобы мне можно было дать в газетах. На этот раз мне придется выезжать на содокладчиках, ибо вещь во-первых коротка, во-вторых частично уже напечатана, а другой у меня сейчас нету, п. ч. всю зиму писала по-французски. [1485]

Но — главное — будете ли Вы в Париже 20-го апреля? — (Четверг пасхальной недели).

Не пугайтесь содоклада, п. ч. прошу еще нескольких, — дело не в длительности, а в разнообразии, — если я устала от себя на эстраде, то каково же публике!

Вечер, увы, термовый и даже с опозданием на 5 дней — но нельзя же читать о Маяковском как раз в первый день Пасхи!

Вы чудесно выступили на <…> Жиде [1486] (почему я чуть было не написала о Блоке? М. б. в связи с Пасхой, единственно о ком бы, и т. д.), т. е. сказали как раз то, что сказала бы я. Иного мерила, увы, у нас нету!

Зачеркнуто.

А каков Мережковский с chien и parfum??. [1487] [1488] Слава Богу, что Вайан, [1489] по глупости, не понял. КАКОЙ ПОШЛЯК! БЕДНЫЙ ЖИД!

До свидания! Жду ответа. Если да — не забудьте сказать — о чем.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Будете отвечать — дайте мне пожалуйста свой адрес: противно писать в пустоту: на газету.

ХОДАСЕВИЧУ В. Ф

12-го июля 1933 г.

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

Милый Владислав Фелицианович,

— Не удивляйтесь —

Только что получила от Руднева письмо с следующей опаской: — в моей вещи о Максе Волошине я даю его рассказ о поэтессе Марии Паппер и, между прочим, о ее Вас посещении. Всего несколько строк: как поэтесса всё читает, а Вы всё слушаете. Вы даны очень милым и живым, всё сочувствие на Вашей стороне (верьте моему такту и esprit de corps: [1490] я настоящих поэтов никогда не выдаю, и, если ругаю — бывает! — то знаю, кому: никогда не низшим). Словом, десятистрочная сценка, кончающаяся Вашим скачком: «простите, мне надо идти, ко мне сейчас придет приятель, и меня ждет издатель…» А через неделю — сидит поэт, пишет стихи — нечаянный взгляд в окно: а в окне — за окном — огромные мужские калоши, из калош шейка, на шейке головка… И тут обрывается.

Вы — явно dans le beau role: [1491] серьезного и воспитанного человека, которому мешает монстр. Весь рассказ (как он и был) от имени Макса Волошина.

И вот Руднев, которого научил Вишняк, убежденный, что все поэты «немножко не того», опасается, как бы Совр<еменным> Запискам от Вас — за МОЙ рассказ!!! — не нагорело. (NB! Авторской ответственности они (Записки) совершенно не признают.)

— Как быть? — пишет Руднев. Заменить Ходасевича — вымышленным именем? Вовсе выбросить сценку? Спрашивать разрешения у Ходасевича — что-то глупо…

А я нахожу — вовсе нет. И вот, спрашиваю. Если Вы меня знаете, Вы бояться не будете. Если забыли — напоминаю. Если же, и зная, несогласны — напишу вместо Вас просто: ПОЭТ, хотя, конечно, прелести и живости убудет.