Театр в квадрате обстрела

А 10 января сорок третьего года, за неделю до прорыва блокады, у ленинградского микрофона выступила с фронтовым творческим отчетом Клавдия Шульженко.

Клавдия Ивановна Шульженко надолго заняла на эстраде королевский трон. А высшая власть королевы — власть над сердцами — окончательно утвердилась в годы ленинградской блокады. Тогда-то артистка и стала легендарной Клавдией Шульженко и тогда же, подобно мхатовской чайке, навсегда взлетел на занавес маленького театра артистки «Синий платочек».

Духовное сопротивление ленинградцев немыслимо без песен Шульженко, как и без музыки Шостаковича, стихов Берггольц, блокадной музыкальной комедии. Эстрада — самое массовое, самое доходчивое и самое любимое миллионами людей искусство — приобрела мастера, способного влиять на состояние человеческого духа, изменять настроение, укреплять решимость.

…Весной 1976 года в Колонном зале Дома Союзов шел торжественный концерт, посвященный семидесятилетию артистки. Концерт транслировался по телевидению на всю страну. Перед миллионами людей снова разворачивался творческий и гражданский отчет большого художника, кумира не одного поколения слушателей. И у многих стояли на глазах слезы.

В зале сидели разные люди, разные по возрасту, разные по судьбе. Сидели пожилые бывшие солдаты и бывшие генералы, вспоминая фронтовые встречи с артисткой.

И вдруг на сцену Колонного зала поднялся молодой солдат. Он подошел к артистке и, протягивая Клавдии Ивановне цветы, опустился на одно колено. Не знаю, успел ли кто-нибудь из фотографов запечатлеть это событие. Жаль, если нет. Такой снимок без слов рассказал бы многим поколениям любителей эстрады, что такое сила настоящего художника.

Можно было бы поговорить о том, как снова спела тогда Клавдия Ивановна свой «Синий платочек». Можно рассказать о замечательных «Трех вальсах», ее коронном номере, трехминутном романе о человеческой жизни. Но к чему все это? Молодой солдат вышел на сцену и встал на колено перед артисткой иного, совсем иного поколения, расцвет которого он не застал. И этот поклон телевидение показало всем.

«Говорит Ленинград! Слушайте передачу «Театр у микрофона».

Перед войной ленинградцы — любители театра ждали этих слов с нетерпением. В дни блокады «Театр у микрофона» переживал трудное время. Казалось, что старые спектакли неуместны, а современный, военный материал приобретал в эфире форму очерка, корреспонденции, рассказа; превращать его в пьесу зачастую просто недоставало времени. Драматургии о войне еще не существовало. Летом и осенью сорок первого года у микрофона ставились небольшие сцены Е. Шварца и И. Меттера: оперативно отражать события дня могла пока лишь драматургия малых форм.

…Теплым погожим днем сорок второго года на одном из московских военных аэродромов появился невысокий пожилой человек, остриженный наголо. Он был одет в защитного цвета сильно поношенный мундир, а на голове его красовалась фуражка с довольно высокой тульей, каких военнослужащие Красной Армии никогда не носили. Знаков воинского различия на мундире не было. Человек быстро взобрался по лесенке, приставленной к борту военного самолета, и опустился на сиденье рядом с молодым летчиком, который сразу же включил зажигание. Самолет разбежался, взмыл в воздух и взял курс на северо-запад, на Ленинград.

— Разрешите представиться, господин лейтенант, — сказал пожилой человек, приподнимая фуражку, — рядовой Швейк. Иозеф Швейк. Следую для прохождения сверхсрочной службы в Ленинград.

Летчик в разговор вступить не мог — Швейк болтал без умолку. Его излияния и рассказы не прервались даже тогда, когда самолет пересекал линию фронта и вокруг него в воздухе запестрили облачка зенитных разрывов. Бравый солдат не обратил на все это никакого внимания, будто это его совершенно не касалось.

Похождения Швейка в первую мировую войну оборвались 3 января 1923 года, в день смерти Ярослава Гашека. Последними словами Швейка, произнесенными на чешском языке, стало изречение: «Ты должен исправиться, если не хочешь, чтобы люди принимали тебя за фаршированное жаркое с капустой». Через девятнадцать лет Швейк объявился в Москве, свободно заговорил по-русски и нимало не «исправился». Только его обычная ирония по адресу австро-венгерской военщины сменилась убийственной насмешкой над фашистскими вояками.

Дело в том, что журнал «Огонек» начал из номера в номер печатать сатирическую повесть Мориса Слободского «Новые похождения бравого солдата Швейка». (Сатирические рассказы о Швейке в Великой Отечественной войне написал тогда и Леонтий Раковский.) Новые похождения Швейка заинтересовали литературно-драматическую редакцию ленинградского радио. Сотрудники редакции поняли, что повесть дает материал для новых сатирических передач «Театра у микрофона».

Почта приходила в Ленинград с большим трудом, нерегулярно. Работникам радиокомитета удалось договориться с военными летчиками о специальной доставке в Ленинград свежих номеров «Огонька». Начальник редакции Нисон Ходза, режиссер Константин Миронов, исполнитель роли Швейка Иосиф Горин и другие артисты в день ожидаемого прибытия самолета заранее собирались в Доме радио и ждали, когда привезут свежий номер журнала, чтобы приступить к переделке новых глав в пьесу и начать подготовку очередного субботнего спектакля о Швейке. Каждая радиопьеса продолжалась 24 минуты…

Газеты приходили в Ленинград с таким же опозданием, как и журналы. «Правда» за 13 июля сорок второго года пришла в радиокомитет быстро. Развернув газету, сотрудники литературно-драматического вещания ахнули: газета, наверное впервые за всю свою историю, печатала полный текст пьесы — новой драмы Константина Симонова «Русские люди». К репетициям решили приступить немедленно. 24 августа в «Правде» снова появилась пьеса — драма Александра Корнейчука «Фронт»! Литературно-драматическая редакция бросила все силы на постановку у микрофона обеих пьес. В результате не только возникли два значительных радиоспектакля, но и родился новый, Городской театр.

А в обычное свое русло «Театр у микрофона» стал входить в начале сорок третьего года, когда в Ленинград вернулся из эвакуации Большой драматический театр имени М. Горького.

Коллектив театра рвался из города Кирова домой. Решение о его реэвакуации было принято в конце сорок второго года, когда никто еще не знал сроков освобождения Ленинграда от вражеской осады. Эшелон с углем, к которому прицепили два классных вагона с актерами, прошел по только что проложенной вдоль Ладожского канала одноколейке, через освобожденный недавно Шлиссельбург, по деревянному мосту, перекинутому на сваях через Неву. До города, однако, поезд дойти не мог. Артисты приехали на автобусах и разместились в «Астории» и в здании своего театра.

Немецкие орудия еще били по городу прямой наводкой, когда артисты начали приводить в порядок помещение театра. Женщины мыли полы и окна, соскребая почти археологический слой грязи, мужчины плотничали, заделывали повреждения в потолках и стенах. В. Полицеймако, надев рабочий комбинезон, встал у котла парового отопления. Работали по очистке здания все. И 23 февраля, в день Красной Армии, занавес театра снова раздвинулся. Шел спектакль «Давным-давно».

Но еще раньше артисты театра пришли в радиокомитет. Ленинградцы с радостью узнавали лукавый, мягкий говорок Грановской, чуть хрипловатый, исполненный женственности голос Казико, язвительный смешок Софронова, раздумчивую речь Ларикова, густой бас Полицеймако. У микрофона ставились «Суворов» (эту радиопьесу сделали на основе драмы И. Бахтерева и А. Разумовского с привлечением эпизодов, взятых из других известных или забытых пьес о великом полководце), серия передач по роману Диккенса «Записки Пиквикского клуба», «Иван Никулин — русский матрос» Л. Соловьева, «Враги» Горького, «Мертвые души» с Софроновым в роли Чичикова и Ведущим — Полицеймако, «Ревизор», «Свадьба Кречинского».

«Театр у микрофона» снова звучал в эфире. Бил источник человечности и юмора, сердечности и оптимизма. Актеры не видели своих слушателей, не слышали аплодисментов, не ощущали горячих токов, какие соединяют в театре сцену и зрительный зал. Но работа их в блокадном «Театре у микрофона» оказалась не менее благодарной, чем на сцене. Потому что люди нуждались в этих спектаклях, испытывая высокое волнение, рожденное искусством. Потому что репродукторы вводили актеров в каждый дом, и зрительным залом становился целый город.