Гитлер. Неотвратимость судьбы

Вот как описывал те дни упомянутый Эрих Кемпка: «Дивизии Сталина уже стояли у ворот, но наши позиции, несмотря на сильное вражеское наступление, еще удерживались. Натиск противника временно ослаб. Затишье перед бурей…

Сильные соединения и танковые части Красной Армии находились в нескольких километрах в полной готовности к новому наступлению. Предстоял последний крупный штурм. Остановим мы его или же он уничтожит нас?…

С каждым днем служба становилась все более трудной, предъявляя повышенные требования к каждому солдату и офицеру в Имперской канцелярии… Мне приходилось как можно быстрее доставлять генералов и других господ на разные участки фронта и на командные пункты.

Мы считали невероятным счастьем, когда машина со всеми ее седоками в тяжелейших условиях благополучно прибывала к цели. А если поездок не было, приходилось помогать пожарным при многочисленных авиационных налетах, выполнять многообразные другие задачи, возникающие в такой обстановке… К этому добавлялась духовная угнетенность, от которой все мы страдали в результате постоянно ухудшающихся сообщений со всех фронтов. И на Западе наши войска тоже отступали под натиском врага…

Кемпке часто приходилось бывать в ставке, и вот как он описал одно из таких посещений: «Вернувшись вечером, я отправился в то помещение бункера фюрера, которое предназначалось для докладывания и обсуждения обстановки. Там тогда решались судьбы Германии. Отсюда давались команды миллионам солдат. Телеграфисты и телефонистки, непрерывно сменяя друг друга, работали день и ночь. Входили и выходили получавшие приказания офицеры связи. Несмотря на необычайную работоспособность, концентрированную здесь, в этом центре рейха царила почти таинственная тишина.

У Гитлера как раз шло обсуждение обстановки. Я ожидал в тамбуре. Входили и выходили многие знакомые мне люди. У каждого были новости. Меня, разумеется, спрашивали, как обстоит дело на «Западе». Но вот обсуждение обстановки закончилось. В кругу своих сотрудников Гитлер вышел из помещения. Я сразу выскочил, чтобы доложить о моей поездке на фронт… Увидев меня, Гитлер подошел ко мне и обнял, словно блудного сына, с силой тряся мои руки…

С каменным лицом стоял позади этой группы Мартин Борман. Он нервно подергивал с хрустом суставы пальцев, что обычно делал, когда злился. Как я потом узнал, во время моего отсутствия он несколько раз пытался навязать Гитлеру другого, угодного ему лично водителя или сопровождающего. Мне было хорошо известно, что у него в резерве уже несколько лет был один человек, которого он хотел «презентовать» шефу. Он всеми силами хотел удалить меня от Гитлера: ведь я был последним из группы старых доверенных людей шефа и имел право по своей должности входить без особого приказа или вызова в его личные апартаменты или служебные помещения. Одного этого было, разумеется, достаточно, чтобы Борман ненавидел меня.

Поскольку мне самому такая враждебность, исходящая из непосредственного окружения моего шефа, была неприятна, я не раз просился добровольцем на фронт. Гитлер эти прошения постоянно отклонял. Когда однажды я, особенно раздосадованный поведением Бормана, стал снова настаивать, Он заявил мне: «Здесь вы облечены гораздо большей ответственностью, чем на фронте. Ведь моя жизнь, которую я так часто вверяю вам, важнее, чем постоянные выпады господина Бормана».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Мне это напоминает финал «Кольца Нибелунгов». Помните феерическую сцену всеобщей гибели, названную «Сумерки богов»?

— Да, да! — оживился фюрер. — Ведь это моя любимая опера Вагнера. Вы молодец, Йозеф…

«Этот уход в свой будущий склеп, — метко заметил Шпеер, — ставил последнюю точку в уходе Гитлера от трагедии, которая разворачивалась под открытым небом за стенкой бункера. Он больше не имел к этому никакого отношения. Когда он говорил о конце, он имел в виду собственный, а не страны. Он достиг последней остановки в своем бегстве от настоящего, от реальности, которую отказывался признавать с юности. В то время я придумал имя для этого нереального мира бункера: я назвал его Островом ушедших».

Но даже сейчас, когда счет его жизни шел уже на дни, фюрер продолжал тешить себя ожиданием чуда, которое спасет и его, и Германию от нового позора. Имевший на фюрера свои виды Геббельс (о чем еще пойдет речь) умело поддерживал в нем эти надежды и чуть ли не каждый день читал ему книгу английского историка Карлейля «История Фридриха Великого», в которой рассказывалось об уже упоминавшемся выше чуде, которое выразилось в смерти русской царицы Екатерины Великой, что и спасло прусского короля от самоубийства. И когда Геббельс в очередной раз прочитал и без того прекрасно известные фюреру страницы, тот растрогался до слез. Тонко чувствовавший ситуацию Геббельс тут же достал гороскоп Гитлера и поведал вождю о том, что в конце апреля Германию ждет небывалый успех и в августе она сумеет заключить достойный мир.

И чудо свершилось. Рано утром 13 апреля 1945 года в министерство пропаганды поступило сообщение о смерти президента Рузвельта. Чуть было не сошедший с ума от радости Геббельс поспешил к Гитлеру и срывающимся от волнения голосом произнес:

— Мой фюрер, я поздравляю вас! Рузвельт мертв! Как видите, ваш гороскоп предсказал правду, и очень скоро произойдет решающий поворот! Все сходится!

Но увы… небесные светила, вероятно, были слишком далеки от того, что происходило на земле. Смерть Рузвельта не имела никакого значения для Сталина. Еще 1 апреля 1945 года он вызвал к себе маршалов Конева и Жукова и в упор спросил:

— Кто будет брать Берлин? Мы или союзники?

— Мы, — твердо ответил Жуков.

— Ну что же, — прищурился Сталин, — тогда идите и берите!

Маршалы отбыли в действующую армию, и ранним утром 16 апреля советские войска перешли в наступление. Так началась Берлинская операция. Советская артиллерия начала обстреливать столицу «тысячелетнего» рейха. Советские войска перешли в решительное наступление и, обрушив на позиции вермахта на Одере мощнейший артиллерийский удар, стали неудержимо приближаться к Берлину.

Брандт поступил невероятно подло. Подробности, к сожалению, не имею права сообщить. Его секретарши и я каждый день упражняемся в стрельбе из пистолета, и мужчины уже не рискуют состязаться с нами…»

«Невероятная подлость» Карла Брандта, судя по всему, заключалась в том, что бывший лечащий врач Гитлера попытался открыть ему глаза на истинное положение дел, чем вызвал у него очередной приступ истерики. В связи с этим надо сказать вот о чем. Все, кто пишет о последних днях Гитлера, в один голос твердят о его странном упрямстве и надежде на лучшее будущее. Думается, что ничего подобного не было и в помине. И Гитлер вел себя так же, как на его месте повел бы себя любой. Не мог же он заявить своим приближенным, что это конец, и окончательно деморализовать их, поэтому и предлагал всем, кто хотел, покинуть бункер.

Гитлер грустно усмехнулся.

— Какой там прорыв, Ева! Я не в состоянии держать в руках винтовку. Через десять минут я рухну на землю, и кто тогда пристрелит меня, кто избавит от страданий? Ну а если мы с тобой попадем в плен, то нас выставят в Московском зоопарке…

Именно после этого признания Ева стала все чаще поговаривать о самоубийстве, поскольку уже не сомневалась, что даже если им повезет и они выберутся из бункера, Гитлер умрет от непосильного для него нервного и физического напряжения.

— Мы не будем устраивать пышного праздника, — сказал Гитлер. — Сейчас широкие торжества просто неуместны…

За столом присутствовали лишь лица, особо приближенные к фюреру. Стараясь сделать приятное виновнику торжества, говорили об ожидающем в самом скором времени Германию чуде победы над противниками. Однако, несмотря на бодрые слова и показной оптимизм, атмосфера за праздничным столом оставалась напряженной и мрачной. Все прекрасно отдавали себе отчет: конец близок, и для подавляющего большинства собравшихся в бункере и за этим столом он будет ужасным. Спасения им ждать неоткуда и не от кого. Обещанное фюрером «чудо» — самый настоящий блеф.