Преступление без наказания: Документальные повести

Я понял, что самовлюбленность, вождизм, неприязнь к самокритике, неврастеничная неустойчивость, легкомыслие, пустое острословие — эти мои качества — есть черты определенного и отнюдь не пролетарского социального типа. За 18 лет пребывания в партии из меня мог выработаться настоящий большевик, а я, не прошедший вначале пролетарской школы, все время работая наверху, долгое время сам себя переоценивал, привык и в области политической работы, и дисциплины тоже жить в атмосфере вседозволенности.

Вот тут Леопольд приблизился к истине — определенный социальный тип, правящий класс! «От вождизма… формула перехода пришла сама — я в тюрьме, а не дома, — торопливо, будто задыхаясь, строчит он, зная, что в любую минуту его могут прервать и увести на казнь, тогда эти слова будут последними, — и бумага у меня не для того, чтобы по частой привычке разговаривать с собой, ночью, письменно. Бумага у меня для того, чтобы я понял, почему я арестован».

Неужели в самом деле — понял?

Сталин не мог не заметить имя Авербаха в расстрельном списке от 14 августа — оно, это имя, стоит там первым. Что он подумал, когда черкал свое убийственное «За»? В этот же день кипучего ревнителя его идей поторопились казнить. В списке вместе с Авербахом — одни чекисты, закадычные дружки, и на тот свет он отправился с ними.

А расстрелянных писателей будут хоронить на Донском кладбище до самого конца года. Приговоры — стандартные: участие в антисоветской или контрреволюционной организации, с добавлением шпионажа, если человек имел несчастье пожить за границей или водил знакомство с иностранцами.

Несколько бюрократических бумажек, которыми государство сопровождало человека в смерть. Пропуска на тот свет.

Вот напечатанное на машинке, осененное росчерком армвоенюриста Ульриха предписание на расстрел, в котором поименованы приговоренные: «С получением настоящего предлагается вам расстрелять…»

И на обороте, уже от руки — акт о приведении приговора в исполнение, здесь имена исчезают и остается только цифра, общее число расстрелянных: «Приговор в отношении поименованных на обороте сего [стольких-то] человек приведен в исполнение». Подпись — коменданта Военной коллегии, капитана ГБ Игнатьева, начальника спецгруппы расстрельщиков. Часто рядом — подпись другого маститого палача, коменданта НКВД Блохина [73].

Вот направление на захоронение/кремацию на Донском кладбище, с указанием немедленно захоронить/кремировать энное число тел: «Примите для немедленного захоронения/кремации [столько-то] трупов».

И на обороте этого направления — расписка или акт о захоронении/кремации, тоже от руки — «принято» или «[столько-то] трупов принял».

Хоронили или кремировали? Кого как: к тому времени число жертв столь возросло, что с ними уже едва справлялись, — иногда сжигали, иногда закапывали, исходя исключительно из пропускной способности печей крематория.

Не заглядывай сюда, в эту преисподнюю, слишком глубоко, если хочешь сохранить разум и способность улыбаться. Здесь царит тупая казёнщина — казнёнщина, обрывающая трепетную ниточку жизни, когда душа, неповторимая и одинокая, покидает землю и улетает в неведомый космос, а внизу, над никому не нужным телом еще продолжает суетиться стая человечьего воронья, похоронная команда.

А потом и тело или то, что от него осталось, — кучку пепла — сбросят в гигантскую яму. В центре Москвы, на Донском кладбище, возле крематория, появится могила № 1, на которой будет торчать покосившаяся табличка: «Могила невостребованных прахов». Прахи эти были не востребованы полвека, вплоть до перестройки, когда начали открываться секретные архивы.

«Могила невостребованных прахов». Бездонная черная дыра нашей истории.

1938. 21 апреля

Декабристы из Переделкина

«В Московской области установилась хорошая весенняя погода, — писала 21 апреля 1938 года газета „Правда“. — Москвичи выезжают за город, в леса и на озера охотиться на вальдшнепов, уток и тетеревов…»

В этот апрельский день шел отстрел не только пернатой дичи, но и владеющих пером.

Третья коллективная казнь собрала и уравняла уровнем погребальной ямы семерых писателей. И скандальную знаменитость — Бориса Пильняка, и футуриста Константина Большакова, и крестьянского баснописца Ивана Батрака-Козловского, и пролетарского критика Алексея Селивановского, и маститого народного бытописателя Ивана Касаткина, и горячего революционного романтика Виктора Кина, и обличителя кулаков и попов, драматурга Александра Завалишина.

А началось с ареста Большакова, от него и пошло — кругами.

Поэт и прозаик Константин Аристархович Большаков имел уязвимую биографию: из дворян и бывший офицер, «гусар», как его заглазно называли.

Еще гимназистом он выпустил два сборника стихов, объявил себя «поэтом-лучистом» и был одобрительно отмечен самим Гумилевым. «Сердце в перчатке» — характерное для денди-футуриста название одной из его книг. Равнялся на Маяковского, шокировал публику «безнравственностью».

Революционером не был, но как поэт-авангардист принял Октябрьский переворот — событие невиданное и грандиозное. И как офицер принял — пошел в Красную армию, закончил Гражданскую войну комендантом Севастополя.

Вернулся в литературу Большаков уже прозаиком, писал исторические романы, затеял эпопею «Маршал сто пятого дня». И острых ощущений, к которым он привык в юности, у него уже не было, вплоть до ареста — 15 сентября 37-го. Оборвалась и эпопея — успел напечатать только первый том, второй изъяли при обыске, а третий погиб в зародыше в голове автора.

Под прицел чекистов этот писатель попал из-за своей близости к более крупной литературной птице — Борису Пильняку. Охота на того уже вступила в решающую стадию, благодаря наводчикам-доносчикам вышли на ближайшее окружение [74]. В следствие по делу Большакова впряглась резвая тройка оперов — Райзман, Матусов, Поташник [75]. Пяти дней им хватило, чтобы домчать своего арестанта до намеченной цели.

В заявлении Ежову Большаков послушно излагал суть своих «преступлений»: да, он враг советской власти, был связан с еще более непримиримым врагом — Борисом Пильняком, вокруг которого группировались антисоветски настроенные писатели. Мало того — он, Большаков, еще и шпион по кличке «Кабул», агент германской разведки, по заданию которой готовился убить товарища Ежова.

Единственной причиной назвать Большакова немецким разведчиком было его шапочное знакомство с австрийским журналистом Басехесом. Спрашивается, зачем делать из писателя еще и шпиона? Или уж совсем слаба версия террора, недостает улик? Впрочем, в те времена шпионаж могли «пришить» всякому, кто имел неосторожность познакомиться с иностранцем.

На допросе 8 октября Большаков подробно рассказал о том, какая вражья рать собиралась вокруг Пильняка. Так писатели по заказу чекистов, под пытками и страхом смерти, тискали на Лубянке уголовные ро́маны [76] о террористах, где персонажами были они сами.

В детективе Большакова за месяц до его ареста события приняли стремительный оборот. Жизнь сталинского сокола Николая Ивановича Ежова повисла на волоске.

Заехав к Большакову, Пильняк будто бы пообещал, что скоро сведет его с людьми, которые помогут осуществить убийство. Через несколько дней он появился вновь.

— Где же те люди? — нетерпеливо спросил Большаков.