Десять величайших открытий в истории медицины

Если бы в 1958 году Розалинд Франклин не умерла от рака, процесс присуждения премии мог бы стать очень интересным. Премию не вручают посмертно и не делят между более чем тремя лауреатами. Будь Франклин жива в 1962 году, она бы смело могла претендовать на премию. Нельзя также забывать о том, что в ходе радиоинтервью Крик открыто признал, что в 1953 году они с Уотсоном не смогли бы сформулировать свою гипотезу без помощи Франклин. Когда мы спросили Уотсона, кто стал бы лауреатом Нобелевской премии, если бы Франклин дожила до 1962 года, он без колебаний ответил: «Крик, я и Розалинд Франклин».

Однако мы полагаем, что Уилкинс достоин своей доли Нобелевской премии в той же, если не в большей, степени, что и Уотсон с Криком. Если бы Уилкинс не изолировал одну нить ДНК, не дополнил бы рентгеновский аппарат микрофокусной лампой и микрокамерой, не рассказал Крику (о чем пишет Уотсон в «Двойной спирали»), что молекула ДНК слишком толстая, чтобы содержать всего одну цепочку полинуклеотидов, и что, следовательно, молекула представляет собой спираль из полинуклеотидных цепочек, закрученных одна вокруг другой, и на протяжении всего 1952 года не снабжал бы Крика информацией об экспериментах, проводимых им самим и Франклин, журнал «Nature» от 25 апреля и 30 мая не напечатал бы статьи Уотсона и Крика.

Сегодня, спустя сорок пять лет после публикации основополагающих статей в «Nature», на счету Уотсона три должности (профессора в Гарвардском университете, директора Института Колд-Спринг-Харбор и в течение недолгого времени директора Национального центра исследований генетики человека при Национальном институте здоровья), он пишет и редактирует научные монографии. Помимо Нобелевской премии, он еще получил медаль Копли от Королевского общества и более пятнадцати почетных докторских степеней.

Крику после получения Нобелевской премии также предлагали почетные степени, но он решительно отказывался от них. Открыв вместе с Бреннером генетический код, он полностью прекратил работу в сфере генетики — увлекся нейрофизиологией. В течение многих лет он возглавлял кафедру в Институте Солка. Сидя в своем кабинете, он смотрел на залитый солнцем Тихий океан и размышлял об истинной функции снов в процессе мышления. Он никогда не соглашался с фрейдовской интерпретацией снов, хотя сам Фрейд наверняка посмеялся бы над книгой Крика [165], в которой тот изложил свою теорию. Согласно этой теории жизнь на Земле началась с того, что на ней разбился снаряд, пущенный с другой планеты, рассеяв вокруг себя споры, из которых впоследствии произошли бактерии, амебы, рыбы, динозавры и люди.

Уилкинс ушел на пенсию и оставил должность профессора молекулярной биологии. В первые десятилетия после опубликования статьи в «Nature» он по-прежнему проводил сложные рентгенографические исследования ДНК и связанных с ней молекул. Помимо Нобелевской премии он получил также премию Ласкера. Он продолжает работать в Королевском колледже в звании заслуженного профессора и до сих пор читает лекции студентам. В настоящее время он работает над автобиографией, которая обещает быть настолько честной и точной, насколько позволит память уже далеко не молодого ученого. У него возникали определенные трудности при написании книги, особенно когда он пытался дать по меньшей мере справедливую оценку Розалинд Франклин. И вспомним еще раз, что Морису Уилкинсу парадоксальным образом всегда было проще сосуществовать с грустью. Встречаясь с ним, мы неизменно вспоминали замечание Йейтса: «Будучи ирландцем, он испытывал постоянное ощущение трагедии, которое поддерживало его в короткие периоды радости» [166].

Мы думали обо всем этом солнечным осенним днем 1991 года, стоя у могилы Розалинд Франклин. Белые мраморные стенки саркофага блестели под яркими лучами солнца, но бронзовые буквы уже сильно потускнели. Нам пришлось постараться, прежде чем мы смогли прочесть короткую надпись:

Таким образом, вклад Франклин в выдающееся достижение медицины нашего века не был признан даже после ее смерти. Однако ей воздали должное за то, что было для нее самым важным — за ее научную деятельность.

Глава 11

Заключение

С того момента, как мы приступили к отбору десяти выдающихся открытий в медицине, и на протяжении всего периода работы над нашей книгой перед нами вставали определенные вопросы, которые мы часто оставляли без внимания, понимая, однако, что, в конце концов, нам придется на них ответить.

Совершенно очевидно, что в первую очередь следовало ответить на вопрос: какое же из этих судьбоносных открытий было наиболее важным? Мы советовались с коллегами, коллекционерами книг по медицине, букинистами, специализирующимися на старинных медицинских изданиях. Мы долго обсуждали этот вопрос между собой, а потом решили, что должны подумать в одиночку и самостоятельно прийти к каким-то выводам. Мы так и поступили, а потом оказалось, что наши выводы совпали. Независимо друг от друга мы решили, что самым великим достижением западной медицины стало разъяснение функций сердца и кровообращения в теле человека, сделанное Уильямом Гарвеем, который впервые в истории применил в медицине принцип экспериментирования. Он также признал, что тело и его части находятся в движении и более того — сама жизнь представляет собой непрерывное движение.

На второе место мы поставили точное описание тканей и органов человеческого тела, предложенное Андреасом Везалием. Вначале мы оба склонялись к тому, чтобы поставить достижение Везалия на первое место; однако, когда мы поняли, что открытие Гарвея дало толчок к развитию такой науки, как физиология в ее теперешнем виде, нам пришлось признать, что открытое им движение крови по кругу является величайшим достижением не только западной медицины, но и мировой, причем за всю её историю.

Кроме того, с самого начала нас волновал вопрос о том, какую роль во всех этих десяти достижениях сыграло везение или удача? Совершенно очевидно, что в четырех случаях это была ключевая роль. Если бы дождевая вода не постояла несколько дней в открытой бочке у дома Антони Левенгука, в ней не размножились бы бактерии, которых он изучал под своим микроскопом.

Аналогичным образом Кроуфорд Лонг никогда не понял бы, каким прекрасным обезболивающим средством является эфир, если бы однажды утром не вспомнил, что накануне, на очередной «эфирной вечеринке», сильно ударил ногу и при этом странным образом не почувствовал никакой боли.

Никто не знает, когда было бы открыто рентгеновское излучение, если бы Вильгельм Рентген по чистой случайности не бросил взгляд на маленький кусочек бумаги с покрытием, лежавший, опять-таки по чистой случайности, рядом с трубкой Крукса, и не заметил, что он флюоресцирует.

Александр Флеминг никогда не открыл бы антибактериальное действие пенициллина, если бы крохотная спора плесени Penicillum не упала в чашку Петри, где по воле случая он выращивал культуру бактерий, которые, к счастью, оказались восприимчивыми к пенициллину. И его открытие не состоялось бы, если бы он поехал в отпуск в другое время и если бы лондонская жара не отступила именно в тот день, когда спора плесени попала в чашку Петри.

Конечно, для того чтобы эти четыре открытия состоялись, одной удачи было мало. Кроме нее, требовались терпение, сосредоточенность и организованность. А этими качествами в полной мере владели и Левенгук, и Лонг, и Рентген, и Флеминг.

Ответа требовал еще один вопрос: могло ли какое-то одно из выбранных нами открытий проистекать из другого? Конечно! Ведь если бы Везалий не изучил основные элементы, составляющие тело человека, и не сделал их относительно точное описание, Гарвею (спустя семьдесят пять лет) было бы непросто понять, что сердце представляет собой цельный функционирующий орган, а сеть артерий и вен казалась бы ему непроходимыми джунглями беспорядочно разбросанных сосудов.