Секс и эротика в русской традиционной культуре

«Здравствуй, дорогая… Безумно была рада, получив твои письма-открыточки по весне… я накатала тебе полтетради, потом мне стало неловко за свою безудержную болтовню, решила написать короче, и вот пишу…» (Елена И., 1956 г. р., Горно-Алтайская а. о. СПб., 1990 г.).

Обе подруги имеют опыт материнства — по двое детей. Испытали трудности и боль и все, без чего не обойтись. Но их первая реакция — эйфорическая, и все время беременности я буду купаться в атмосфере восторженной нежности, теплоты и необъяснимой ласки. Женская среда неожиданно делается для меня основной — мне в ней теплее, я все время ощущаю ее живое внимание, активный интерес. Сладость и нежность…

Все это не может не сказываться на самоощущении беременной — ошеломленно-сладостном, как у Риты П., которая написала из Москвы:

«Я вздумала наконец-то… решилась родить ребенка. Что получится из последнего решительного шага, неизвестно, но балдею в состоянии нежной беременности почти 5 месяцев… Сама еще плохо понимаю, что я такое сделала. Однако пребываю пока в самом что ни на есть счастливом состоянии» (Рита П., 1961 г. р., Москва, 1994 г.).

Эротически теплое, эйфорическое восприятие беременности нормативно. Женская культура поддерживает и стимулирует его, определяя и эмоциональный след, который должна оставить беременность: довольно обычно воспоминание о ней как о самом сладком времени жизни. Женская культура, вербализуя, закрепляет эйфорические ощущения. Даже тягостные состояния: тошнота и тяжесть токсикоза, болезненность набухающих сосков — непостижимым путем включаются в образ «нежной беременности». Женская традиция обволакивает весь этот образ флером сонной, сладкой нежности и теплоты. Вместе с тяготами. Беременное тело в целом должно привлекать, а не отталкивать.

Таким образом, культура создает эротическое подкрепление своей (телесной) символике. Ведь груди и живот, тошнота и тяжесть — знаки ее «языка». Стимулируемое «влечение к животу» обеспечивает постоянную фиксацию внимания на этих знаках. Устойчивое внимание обеспечивает восприятие. Знаки этого языка желанны, влекут — и так же привлекательны делаются значения, информация, «привязанная» к ним культурой. Женщина радостно впитывает эту информацию.

А вот травмирующие образы изгоняются женской традицией из своего знакового мира: они не должны ассоциироваться с беременным телом, нарушая его эротическую привлекательность. Отрицательные (изгоняемые) символы сосредоточены в другом (кроме примет) жанре общения с беременной: советах-табу.

ИЗГНАНИЕ СМЕРТИ

Итак, еще одна жанровая форма, весьма характерная для общения с беременной: советы-табу. «Тебе собаку перешагивать нельзя — ребеночек волосатый может родиться». «Не проходи под веревкой, не тянись к ней, когда развешиваешь белье: ребенок запутается в пуповине» (СПб., 1990). «Не грызи семечки — ребенок будет слюнявый» (Наташа А., Москва, 1991 г.).

Советы, как и приметы, — форма передачи женской традиции. Совет фиксирует две вещи: во-первых, телесное проявление (перешагивание, поднятие рук, сплевывание семечек и т. д.); во-вторых, табуируемый объект, символ (веревка, собака, семечки), который не должен совмещаться с этим телесным проявлением.

Советы продолжают формировать образ тела, указывая то, что ни при каких условиях не должно войти в этот образ: символы, не используемые в «языке» материнской культуры. Они изгоняются за рамки материнской модели мира — тем самым обозначаются эти рамки, границы.

Что же изгоняется из материнской модели мира? Символы смерти.

Традиционная этнография фиксирует запреты беременной:

— быть в доме, когда туда вносят гроб для умершего;

— и когда гроб с телом выносят из дому;

— обмывать покойника;

— провожать покойника на кладбище;

— бросать в могилу землю во время погребения. [798]

Все эти табу действуют и сейчас. В случае нарушения, по поверьям, ребенок родится мертвым или скоро умрет. Даже если беременная просто перейдет дорогу, когда несут покойника, то это угрожает ее будущему малышу: у него будет родимое пятно — говорят, «запечется кровь». [799]

Не должна была иметь отношение к смерти и повитуха: избегали звать бабок, которые когда-либо обмывали покойников. [800]

Когда говоришь о смерти — одергивают: «Да о чем ты говоришь, подумай о ребенке!» или «Куда тебе о смерти думать — у тебя ребенок маленький, ты его еще вырасти!» (СПб., 1991 г.). Женская традиция настойчиво изгоняет смерть из своего мира. В деревенской традиции то же самое.

«Мама в лесу ходила, опять на Фокином (болоте. — Т. Щ.). Там были кряжики нарублены березовы, на лучину. И вот я, говорит, ходила-ходила и села на кряжики. И вспомянула сына — в гражданскую был убит: «Помяни, Господи, Олександрушка!» А Олександрушка сын был, это он рубил кряжики. Ну, говорит, меня как стукнуло — аж искры с глаз посыпались. Лежала-лежала. Пошла. Да не домой, а вдаль ведь. Навстречу Михей: «Ты куда?» — «Домой». — «Дак ты ведь вдаль идешь». — «Да?..» Она рассказала. Михей говорит: «Ты в положении?» — «Да». — «Дак ведь нельзя в лесу за упокой вспоминать. Вот тебе и ударило так». Он, Михей, век ведь в часовенке был, знает». [801]

Табуируется какое бы то ни было соприкосновение со смертью — даже смертью животных:

— «Если беременная увидит падаль и плюнет, то у новорожденного будет пахнуть изо рта», — отмечал Г. Попов. [802]

— «Если беременная раскосит (т. е. случайно разрежет косой во время заготовки сена. — Т. Щ.). лягушку или жабу, нельзя щупать головы, живота, а то пятна (родимые у ребенка. — Т. Щ.) будут», [803] — верят по сей день жители Русского Севера (по наблюдениям этнографической экспедиции).

Итак, советы табуируют соприкосновение беременной женщины со смертью. Особенно жестко табуируется телесная реакция на смерть: плевком ли, жестом (схватиться за живот). Не должно возникнуть ассоциации беременного тела со смертью. Во время беременности нельзя даже думать о смерти и вспоминать мертвых, нежелательно ходить на кладбище и находиться в церкви во время отпевания умершего. Смерть не должна войти в образ беременности.

Тем самым женская традиция оберегает эротическую привлекательность беременного тела, вообще беременности. Э. Фромм определял эрос как «инстинкт жизни», [804] в противоположность известному «стремлению к смерти» З. Фрейда. Смерть, страх смерти угрожает разрушить эротическое влечение, потому, вероятно, и изгоняется материнской культурой: это защита сладостно-эротического восприятия беременности.

ИСПУГ И ПЕЧАЛЬ

Образ «сладкой» беременности поддерживает запрет на психотравмирующие ситуации и связанные с ними переживания: испуг, печаль, слезы, ссоры и ругань. Советы, регулирующие психоэмоциональные состояния беременной, составляют одну из самых заметных групп.

— «Не плачь, — успокаивают беременную, если она расстроена. — Подумай о ребенке!» Считают, что ребенок может родиться нервным, бессонным, плаксивым, болезненным или даже слабоумным, немым (СПб., Москва, 1990–1993).