Пародии. Эпиграммы.

Спасибо тебе за то, что ты помог мне проработать и оформить мое отношение к моим прежним ошибкам. Многое я осознал и уже вырос. Вчера уже брился в парикмахерской сталелитейного цеха.

Посылаю тебе стихи, написанные мною сегодня ночью в чугунолитейном цехе.

Люблю я заводские трубы

И звездное небо в дыму.

Вагранки, мартены мне любы,

Не знаю и сам почему.

Люблю всевозможный я скрежет

И шелест различных ремней,

И мысли мои уж не те же,

А стали как будто ясней.

Петр Воякин

P. S. Как твое мнение?

Р. Р. S. Погоды здесь стоят хорошие. Имеется пруд, в котором можно ловить карасей. В общем, строительство развертывается. Приезжай!"

С. Клычков

Эх, теперь не те времена, что допрежь были. Теперь народ образованный, на лисапетах ездит, ДРУГ дружку по проволоке за тридевять земель словогонами хает. А чтоб с чертом за ручку поздороваться али домового со днем ангела поздравить — и думать не моги. Гордый нынче народ пошел, едят его мухи с комарами!

А ежели раскумекать, так нешто без чертей жить можно? Лешогоны, да оборотни, да русалки для нашего брата, клычкухинского писателя, самое что ни на есть разлюбезное дело.

Выйдешь в ополночь на лесную прогалину — экая благодать! — зайчья на поляне скачет не разбери-бери. Почитай, тысчи полторы будет. Зайчихи, словно девки, хоровод водят, песни поют и калган нюхают.

А уж чертячины этой — видимо-невидимо — инда глаза свербят. А в ушах звон — то ли глав-черт Анчутка соловьем причмокивает, то ли ведьма кукушкой кукует. Шут его разберет!

Конечно, городскому все черти на один лад. У городского глаз порченый и плоть пришибленная. АН черти-то разные бывают. У иного бородка штопором, у иного хвост загогулиной. А бывают и такие — ни бороды, ни хвоста, кругл, как бабье колено. Одно слово… сунгуз.

Иной маловер усомнится и головой покачает. Дескать, мели, Емеля, — твоя неделя. А мне што. Пойди-ка, проверь! Окромя пней да шишек еловых ничего не увидишь. Потому черти народ дошлый. В городах, может, и есть, а может и нет.

А в Клычкухине их тьма-тьмущая. И каждый мне сват и брат, и с каждым у меня разговор душевный.

Недаром и кличут меня по всей округе — клычкухинский чертякирь.

М.Кольцов

Прежде чем говорить о нравах уездного города Захолустинска, позволю себе сказать несколько слов о Лондоне.

Как всем известно, пыль столетий покрывает стены Вестминстерского аббатства, гранитную лужайку Трафальгарского сквера и внушительный живот полисмена, олицетворяющего мощь великой Британии на перекрестке Оксфорд-стрита.

Я не имею чести состоять фельетонистом «Таймса» (хотя позволю себе заметить, что подписчикам этого достопочтенного органа было бы полезней читать, не скажу — мои, но, если хотите, — наши фельетоны), тем не менее я имел сомнительное удовольствие присутствовать на том балаганном представлении, которое писаками из Скотланд-Ярда именуется большим парламентским днем.

Нужно присутствовать самому, чтобы в полной мере оценить акробатические способности гнусных разновидностей дряхлого парламентаризма.

Ллойд-Джордж, эта старая лисица с благопристойными манерами джентльмена с большой дороги, вилял либеральным потрепанным хвостом.

Извините за выражение, Рамзай Макдональд показал высшую форму социал-предательства, влезши к его величеству королю Георгу без помощи казанского мыла. Наконец, Чемберлен — эта достопочтенная обезьяна с моноклем и шанхайская гиена в смокинге — продемонстрировал непреклонную твердолобость матерого консерватора.

Нужно ли ко всему сказанному добавлять, что нравы нашего Захолустинска ни в малейшей степени не похожи на нравы Лондона!

Полагаю, что сами читатели сделают соответствующие выводы. Конечно, не в пользу последнего. И правильно поступят.

Л. Леонов

Лось пил водку стаканами.

В дебрях опаленной гортани булькала и клокотала губительная влага, и преизбыток ее стекал по волосатой звериности бороды, капая на равнодушную дубовость стола.

Нехитрая ржавая снедь, именуемая сельдью, мокла заедино с бородавчатой овощью. Огурец был вял и податлив и понуро похрустывал на жерновах зубов, как мерзлый снежок под ногами запоздалого прохожего.

Оранжевая теплынь разливалась по тулову. Мир взрывался и падал в огуречный рассол. Наступал тот ответственный час, в который выбалтывается сокровенное и воображением овладевает апокалипсическое видение.

В ту пору и возникла в позлащенном оранжевом закатом оконце хмурая иноческая скуфья.

Недоброй черностью глаз монашек взирал на пиршество.

— Ты чего, тим-тим-тим, уставился? — преве-село и пребодро воскрикнул Лось. — Влезай, присаживайся. Как звать-то?

— Евразии, — проскрипела скуфья.

— Водчонки небось хочешь, индюшкин кот?

— Правды взыскую, — пробубнил Евразии, облизывая губную сухоть. — Бабеночку бы мне.

— Эва, чего захотел! — Лось приударил стаканом по столу. — Дрова руби! Тим-тим-тим! Холодной водой обтирайся!

— Красоты ясажду, — сипел монашек. — Нутряной огонь опалят младость мою. Зрел я ноне беса. Бабеночку нерожалую. Персты пуховы… губы оранжевы…

Все ярилось в нем: и манатейный кожаный пояс на простоватых чреслах и бесстыжие загогулины нечесаных косм, высунувшиеся оранжевыми языками из-под омраченной плотью скуфьи.

Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.

— Не дури, парень! Не люблю! — прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. — Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!

— Пошто супротив естества речешь?! — возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. — Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.

Дуют ветры — влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.

А. Мариенгоф

(Отрывок из невыходящей книги Аркадия Брехунцова "Октябрь и я")

Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.

За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.

О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!

Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.

Тогда же я сказал историческую фразу:

— В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!

В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:

— Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.

События разворачивались с головокружительной быстротой.

Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.

Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.