Русская критика

В конце повествования в Древлянске мгновенно изменятся почти все герои, кроме представителей «законной власти». Само это мгновенное изменение — для Королева чрезвычайно важно. Он словно говорит в поддержку и утешение читателя, что остается, сохраняется в русском человеке некий заповедный неприкосновенный запас нравственности. И как только чуть-чуть прилагается воля к лучшему, воля к честному, как откликается совесть, — тут же появляется надежда, рождаются силы встряхнуть с себя морок лжи и снова начать жить по чести, «не ерзая».

Валерий Королев не может быть «злым» писателем даже в сатире, даже тогда, когда он говорит о предательстве русским человеком самого себя. Таково «Похождение сына боярского Еропкина, записанное со слов его в назидание потомкам иереем Лукой, переложенное на современный лад и дополненное Валерием Королевы в год от Рождества Христова 1992-й». Само витиеватое, в духе романов петровского времени название, словно бы снимает всякую сатирическую сердитость писателя в адрес дурного «боярского сына» Еропкина. Королев прячет за форму лубочной, любимой народом литературы, свои горькие мысли. А то обстоятельства, что эти похождения были во времена оные записаны лицом духовным навостряет наш слух особо — не стало бы духовное лицо писать сугубо о приключениях. В похождениях Еропкина для Королева важен именно этический смысл, чего он и не скрывает.

Первая главка «Похождений» начинается с энергичных и бодрящих рассуждений автора о русском человеке. Так и складывается его «портрет» с ходом повествования во все более объемный и многогранный. Писатель словно слышит голос некоего оппонента и с ним вступает в спор о русском человеке. Говорят, что русский человек упрям не в меру? Но только это упрямство тесно привязано к прямодушию. Если что не так, то за правильной жизнью русский и в другие края может наладиться, да и там осесть: «…Избу срубит, Спаса да Богородицу в передний угол поместит..», «пашню пашет», «озимое сеет». Говорят, что русские спать горазды? Ну а как же не спать, да сил не набираться, если русскому мужику приходится пахать, сеять и урожай собирать за такой короткий срок — в три-четыре месяца! Говорят, что русский ленив. А вот может в этой якобы лени он «думу думает», да еще к тому же, как у Королева, бередит себя, «изводит свое сердце» тоской-кручиной?! Русские люди и общежительны, любопытны, любят что-нибудь перенять из чужих земель, но приспособить к себе, под свой размер (тут автор словно отвечает оппоненту о подражательности и заимствованиях в русской культуре и мысли). Еще русский человек к воинам своим относится особенно жалостливо, видя в нем защитников земли, веры и народа. Вот именно по этой причине и стала достойной повествования и памяти та история, что приключилась с «воинским человеком» Еропкиным.

Еропкин, собственно, захотел «жить лучше»: рассудил он, что царская служба трудна, что жалованья маловато, содержание бедновато, что родимый его Валдай скуден, поместье его — бедно. В общем, расстроился душой и умом герой, запил горькую, а как очнулся, тут явился и избавитель-гостюшка (бес) от всех мучительных мыслей и душевных тревог. Пообещал жизнь сытую, жирную, добротную. И соблазнится Еропкин, бросит все, уйдет искать «доходное место», не заметив, как гостюшка крест нательный с него снял, а вместо него повесил сулею с романеей (к которой и будет наш герой регулярно прикладываться во время своих похождений).

Читать о Еропкине весело. Во-первых, сам он бравый, крепкий и решительный воин. А во-вторых, заранее знаешь, что этот вышедший из себя воинский человек и пустившийся в погоню за новой судьбой, все же вернется к себе прежнему. А пока «как нынче Еропкину не выхвалиться?», «от малых ногтей, почитай, впервые свободу обрел. Тут и лешим заухаешь, козлом заскачешь — должен, должен, всем должен был тридесять лет, а теперича вот вольный сокол». Обретение полнейшей свободы, как видим, даже пластически, так сказать самим организмом, утверждается: Еропкин скачет козлом.

«Похождения Еропкина» — это, в сущности, повесть Валерия Королева о свободе. В 1992 году о ней еще не принято было рассуждать — ей принято было активно пользоваться: один брал суверенитета, сколько мог унести, другой — что повещественней: заводик, магазин, нефтяную скважину. Свобода пользования всем и вся была, конечно же, такая, что, действительно «козлом заскачешь».

Нельзя не удивляться тому, как Валерий Королев уже в те начальные годы был «нравственно обеспечен» и готов к подобному разговору. И в то время, когда только-только интеллигенция училась произносить слова из церковного обихода, училась правильно обращаться к священству, — Королев говорит о фундаментальных для православного сознания вещах, Королев видит проблему там, где многие еще не чувствуют опасности. «Свобода от веры ему (Еропкину — К.К.) действительно показалась главной», — говорит писатель о своем герое в тот момент, когда воинский человек распрощался со своим родимым Валдаем, с государевой службой, со всем, что наполняло его жизнь смыслом. Но теперь-то свободному от всего и всех Еропкину свои слова и дела «с Писанием не надо сопоставлять». Отказ от христианской этики, православной традиции в пользу некой сладчайшей свободы, произведенный Еропкиным своим следствием имел совершенно ясный результат: Еропкин оказался «свободен сам от себя, от того иного человека, жившего в нем, который с детства изнутри подслушивал его да за ним подглядывал, с той самой первой исповеди, когда сельский поп Лука велел: “Ступай, чадо, и не греши больше”, с того дня, когда он, окончательно затвердивши заповеди Господни, не смел уже шагу шагнуть, подумать без того, чтобы не примерить свой поступок, мысль к одному из завещанных Богом правил». Конечно же, как все люди Еропкин грешил, но только осознавал, что это грех. Так худо-бедно сам себя и спасал в своей прежней тягловой жизни, — спасал постом, молитвой, страхом Божиим. Удерживал себя в божеском состоянии. Ну, а в нынешнем состоянии свободы, когда «изошел от Еропкина тот человек, что вечно его подслушивал да окорачивал», наш герой спасает себя романеей. Теперь свобода, делай, что на ум взбредет: «И на радостях Еропкин из-под скамейки добыл сулею, единым духом, кажись, романею высосал, но, встряхнувши посудину, почувствовал — полна». Черт исправно выполнял свои обязательства.

Отменно написал Валерий Королев страницы, посвященыые бегству Еропкина из родного края. Крест уже снят. От заповедей избавился, будущее богатство полностью пленило воображение. Герой сидит уже в лодке, — писатель просто и точно рассказывает, как изменивший себе герой начинает уже по другому воспринимать и все вокруг. То, что еще так недавно казалось прекрасным, теперь томит и вызывает досаду. Уже и Москва-река казалась ему тесной, и берега ее слишком круты, и избенки у москвичей плохи, и храмы у них какими-то незначительными да неказистыми кажутся. В общем, совершенно тоскливая сторона, которую и покидать не жалко. Да и вся прежняя, еще недавно такая полная и осмысленная жизнь самого Еропкина, теперь видится ему какой-то случайной, простенькой и жалкой. Обидно стало Еропкину, решившему, что «важно не Рим строить, а сытно жить..». Изругав всю землю Русскую, как говорится «по всем статьям», ему только и оставалось утешиться романеей, которую он тут же «испил… и успокоился».

Далее попадет наш герой в страну Свободину, где якобы «каждый свободен жить как хочет», где культ свободы, в сущности, привел к скучной, стерильной, плановой, однообразной, почти тюремной жизни. В этом государстве можно убивать бесполезных людей (например, тех, кто глазеет зачем-то на птиц); тут главное слово — порядок (ибо без него, как поясняют Еропкину «нет свободы»), дети в Свободине размещаются в «дитятнике», взрослые — живут в однотипных избушках. В общем, такой неинтересной, серой, жалкой и примитивной жизни, как в этой Свободине, наш герой и представить себе не мог. Даже необыкновенная для русского человека жадность его, подогреваемая все время романеей, оказалась укрощенной такой примитивной жизнью. В общем, Еропкин жил в этой несчастной Свободине и творил абсолютно все то, что не свойственно русскому человеку. Даже и гостюшка-черт полагал близким свое торжество по переделке именно русского человека, который менее других поддавался таковой, — любые дьвольские извращения выпрямлял, подлаживал под себя, переделывал под своего Христа, которого сам же «и вынянчал». К русскому человеку (знал это черт хорошо) ни с какой мерой и подойти-то нельзя, но только с его собственной, — что уже не может не противоречить международным планам главного искусителя. И все же… Все же Еропкин последнего предательства не совершает, бросает эту мороку со Свободиной, да возвращается в сторонушку родимую, на службу казенную. Родина и честь, дом и служба — все это не метафоры, но важные сущности человеческой верности и человеческой надежды. Так Королев еще раз затвердит вечную истину: «…На Руси грех всегда считался и считается грехом, и никогда не становился и не станет правдой жизни».