Гоголь: Творческий путь

Насколько Гоголь выделялся по всему своему облику и привычкам среди сынков богатых аристократических семей, свидетельствуют записки В. И. Любича-Романовича, учившегося в одном классе с будущим писателем. Любич-Романович даже спустя много лет не мог простить Гоголю его незнатного происхождения и простых, деревенских привычек: «Привычка держать себя просто в отношении пищи, — рассказывает он, — у себя дома, в деревне, где он получил первоначальное воспитание, не покидала его и в Нежине, во время жизни среди людей, более его избалованных… Это все вместе взятое никогда в нас более ничего не вызывало по отношению к Гоголю, как лишь одно отвращение… От природы впечатлительный, он понимал это наше отношение к нему как признак столичной кичливости детей аристократов и потому сам по-своему игнорировал нас, знать не хотел… Он искал сближения лишь с людьми, себе равными, например со своим «дядькою», прислугою вообще и с базарными торговцами на рынке Нежина в особенности». [26] Любич-Романович с раздражением отмечает его пристрастие к народу, к «мужикам», рассказывая о том, что Гоголь во время посещения гимназистами церкви «ставил мужиков впереди» или давал крестьянину деньги на свечку, с тем чтобы тот мог пройти и поставить ее по своему желанию: «… он только того и хотел, чтобы мужик потерся своим зипуном о блестящие мундиры и попачкал бы их своей пыльцой». [27] О горячем интересе Гоголя к народной жизни свидетельствует и другой соученик его по гимназии Н. Артынов, рассказывая, что Гоголь постоянно ходил в Матерки — предместье Нежина: «Гоголь имел там много знакомых между крестьянами. Когда у кого из них бывала свадьба или другое что, или когда просто выгадывался погодливый праздничный день, то Гоголь уж непременно был там». [28]

Свидетельством раннего интереса молодого Гоголя к народному творчеству может служить начатая им еще в 1826 году в Нежинской гимназии «Книга всякой всячины, или Подручная энциклопедия». Основное место в этой «Книге всякой всячины» занимают записи фольклора, выписки из исторических документов, научных статей. Так, в ней найдем и «Виршу, говоренную гетману Потемкину запорожцами», и указ гетмана Скоропадского, и выписку из статьи «Распространение диких дерев и кустов в Европе», и записи отрывков из «Энеиды» Котляревского, и тексты народных украинских пословиц. «Книга всякой всячины», несомненно, пополнялась на протяжении ряда лет уже и после окончания Гоголем гимназии. Многое из ее материалов было впоследствии использовано им в «Вечерах на хуторе» и даже в «Миргороде». Но самое возникновение ее в 1826 году убедительно свидетельствует о том, как рано сложились литературные интересы будущего писателя, как настойчиво и сознательно производилось собирание им фольклорных материалов, оказавшихся столь необходимыми ему в его литературной работе. В частности, в «Книге всякой всячины» имеются записи фольклорных материалов, положенных в основу первой повести Гоголя — «Вечер накануне Ивана Купала». Большое место в этой книге занимают этнографические сведения о быте украинского крестьянства, записи поверий, свадебного обряда, загадок, блюд и т. п. Записывал Гоголь и украинские слова, выясняя их происхождение и родственные связи с русским и вообще славянскими языками. Помимо использования печатных источников, прежде всего словариков из сборников украинских песен Цертелева (1819) и Максимовича (1827), Гоголь многие записи этнографических и языковых материалов сделал самостоятельно, пользуясь своими наблюдениями.

Этот настойчивый интерес к этнографии, к украинской старине и фольклору, так рано проявившийся у Гоголя, сочетался с горячим увлечением литературой и театром. То, чего не давали школьные занятия, восполняли сами гимназисты, которые внимательно следили за всем новым, что появлялось в литературе. По словам школьного приятеля Гоголя, А. С. Данилевского, гимназисты организовали чтение той новой, живой литературы, которая воспитывала их в духе передовых стремлений своего времени. Первое место в этих чтениях принадлежало Пушкину. «Мы выписывали с ним (то есть с Гоголем. — Н. С.) и с Прокоповичем журналы, альманахи, — вспоминает Данилевский. — Мы собирались втроем и читали «Онегина» Пушкина, который тогда выходил по главам. Гоголь уже тогда восхищался Пушкиным. Это была тогда еще контрабанда; для нашего профессора словесности Никольского даже Державин был новый человек». [29] Один из надзирателей пансиона в донесении по начальству от 16 апреля 1827 года сообщал, что «пансионеры начинают читать непозволенные книги; в классах, при задаваемых им вопросах, оказываются занятыми не столько учением, сколько выучиванием театральных ролей». [30]

Литература занимала главное место среди интересов гимназистов, многие из которых и сами выступали на этом поприще: «В ту пору литература процветала в нашей гимназии, — записал в своем дневнике один из соучеников Гоголя, — и уже проявлялись таланты товарищей моих: Гоголя, Кукольника, Николая Прокоповича, Данилевского, Родзянко и других…» [31] В рапорте от 25 октября 1826 года сообщалось, что «некоторые воспитанники пансиона, скрываясь от начальства, пишут стихи, не показывающие чистой нравственности, и читают их между собою». Из этого же рапорта явствует, что к числу «безнравственных» книг и стихов гимназическое начальство относило «сочинения Александра Пушкина и других подобных». А к рапорту инспектора от 14 ноября того же 1826 года был приложен отрывок рукописной оды Пушкина «На свободу» (то есть «Вольность»). [32] Следует напомнить, что распространение и даже чтение пушкинской оды «Вольность» и свободолюбивых стихов Пушкина, Рылеева и др. в 1826 году приравнивалось к политическому преступлению, и тогда станет ясным смысл подобных доносов, характеризовавших атмосферу, царившую в Гимназии высших наук!

Интерес Гоголя к литературе и искусству сказался и в страстном собирании книг, для покупки которых он нередко был вынужден идти на лишения. В письмах к матери (от 6 апреля 1827 года) он сообщает: «Я отказываю себе даже в самых крайних нуждах, с тем чтобы иметь хотя малейшую возможность поддержать себя в таком состоянии, в каком нахожусь, чтобы иметь возможность удовлетворить моей жажде видеть и чувствовать прекрасное. Для него-то я с трудом величайшим собираю все годовое свое жалованье, откладывая малую часть на нужнейшие издержки. За Шиллера, которого я выписал из Лемберга, дал я 40 рублей: деньги весьма немаловажные по моему состоянию; но я награжден с излишком и теперь несколько часов в день провожу с величайшею приятностью. Не забываю также и русских и выписываю что только выходит самого отличного». Интерес к Шиллеру соответствовал тем вольнолюбивым мечтаниям, которые захватывают юного Гоголя и сказались в его письмах тех лет. С творчеством великого немецкого писателя знакомили студентов и лекции по немецкой словесности профессора Зингера. Один из соучеников Гоголя пишет в своих воспоминаниях: «Зингер открыл нам новый, живоносный родник истинной поэзии. Любовь к человечеству, составляющая поэтический элемент творений Шиллера, по свойству своему прилипчивая, быстро привилась и к нам — и много способствовала развитию характера многих». [33] Чтение Шиллера, благородный протестующий пафос его произведений произвели, несомненно, большое впечатление на Гоголя-гимназиста.

Но, конечно, на первом месте стояла русская литература, представленная в двадцатых годах, кроме Пушкина, преимущественно романтическими произведениями Бестужева-Марлинского, Н. Полевого, В. Ф. Одоевского, стихами Жуковского, Козлова и др., которые заполняли тогдашние журналы и альманахи. Проводником передовых веяний и идей был в те годы такой журнал, как «Московский телеграф», вносивший новые представления о литературе и в кругозор нежинских студентов. Это увлечение романтической литературой нашло свое отражение и в первых литературных опытах Гоголя. Друг детства Гоголя, Н. Я. Прокопович, сохранил воспоминание о том, как Гоголь еще в одном из первых классов гимназии читал ему наизусть свою стихотворную балладу под заглавием «Две рыбки». «В ней под двумя рыбками он изобразил судьбу свою и своего брата — очень трогательно». Сохранилось предание и еще об одном ученическом произведении Гоголя — о трагедии «Разбойники», написанной пятистопным ямбом [34] в романтическом духе, уже по самому своему названию заставляющей вспомнить о Шиллере.