Текстообработка (Исполнено Брайеном ОНоланом, А.А и К.К.)

Иными словами, нет ничего удивительного в том, что известный ненавистник домов де Селби жил в доме, причем собственном. Это был коттедж на западе Британии, в Уэльсе, около небольшого городка Абериствит Дом достался ему по наследству; более того, все скромные доходы философ тратил на поддержание своего обиталища в идеальном порядке. Бедная Дженни проводила сутки, пытаясь обнаружить и уничтожить пыль в самых потаенных закутках коттеджа, медные ручки надраивались до немыслимого блеска каждый Божий день (де Селби, будучи весьма религиозным в быту, разговаривал со служанкой почти исключительно библейскими цитатами). В остальном он был скромен. Вставал в восемь часов утра и пил кофе (континентальная привычка, которой он обзавелся в юности во время трехдневного пребывания в Париже в рамках Grand Tour. Недруги утверждают, что другой вещью, которой обзавелся де Селби в столице всего изящного, была неприличная болезнь, навсегда отвадившая его от интимных отношений с противоположным полом, однако мы не будем тратить драгоценное время на опровержение нелепых домыслов. Заметим только, что путешествовал будущий философ в сопровождении дядюшки, который, подарив племяннику возможность изучить великое культурное наследие континента, благородно защищал его от всех возможных искушений большого города. Иными словами, юный де Селби ни на секунду не исчезал из виду старшего родственника; они никогда не расставались: ни в Лувре, ни в Версале, ни в «Мулен-Руж», ни в знаменитом борделе на рю Бонапарт, описанном в бессмертном анонимном путеводителе "Parifornication"). После чего философ выходил на ежедневную прогулку к берегу залива Святого Георгия. Дорога его проходила мимо Абериствитского колледжа Университета Уэльса; каждый раз, обходя это эдвардианское здание, де Селби смачно плевал в его сторону и отворачивался. В записках Дженни Коннор, увы, нет никаких объяснений такому поведению; можно лишь предположить, что злостное непризнание академическими философами его вклада в сокровищницу мысли огорчало нашего героя: уж кто-кто, а он-то знал и истинный масштаб собственной личности, и цену своим воззрениям! К тому же, Коннор утверждает, что эта ежедневная процедура успокаивала несколько раздраженные (утренним кофе, этим дьявольским напитком лягушатников, по мнению невежественной служанки) нервы де Селби и настраивала его мысли на нужный лад. И действительно, дойдя до абериствитской набережной, философ обычно садился на скамейку и – при любой погоде! – задремывал. Освежившись дневным сном, мыслитель направлялся в паб «Корабль и Замок», где подкреплял силы двумя-тремя пинтами прекрасного местного эля. Здесь же де Селби наблюдал местные нравы и черпал вдохновение для своих книг. Не исключено, кстати говоря, что идея злокозненности домов пришла ему в голову именно в «Корабле и Замке»: имеются свидетельства того, что он вел долгие разговоры с фермерами, специализировавшимися на разведении овец. Все знают, что скотоводство было исконным сельскохозяйственным занятием валлийцев, которые – будучи вынуждены на лето отгонять скот на горные пастбища – не очень ценили уют постоянных жилищ, до которых они, впрочем, вообще не были большими охотниками. Как и в Ирландию, в Уэльс обычай возводить дома с крепкими стенами принесли англо-нормандские оккупанты, отсюда и подозрительность местных жителей (истинных патриотов!) к гражданской и военной архитектуре. Впрочем, сегодня валлийцы с лихвой отомстили захватчикам: дерут непомерные деньги за осмотр замков и церквей, построенных их, туристов, предками. В результате высокомерный и грубый англичанин расплачивается за жестокости, совершенные на валлийской земле разными Монтгомери, Клари и Фицджеральдами. Справедливость торжествует.

Но мы забыли нашего де Селби! Вот он расплачивается у стойки и бодрой, хотя несколько нетвердой походкой выходит на абериствитскую улицу. Путь его снова пролегает мимо колледжа, однако, занятый собственными мыслями, философ не обращает на него ни малейшего внимания: он что-то бормочет себе под нос, издает неясные восклицания, иногда даже насвистывает залихватскую мелодию. Прогулка явно укрепила его силы и дала пищу для размышлений. К тому же, дома его ждет и пища материальная: Дженни хлопочет на кухне, аромат йоркширского пудинга наполняет коттедж. Давайте воспоем интеллектуальное мужество нашего героя – обитая в столь уютном доме, полном милых черт давно ушедшей старины, он в своих сочинениях отринул все это ради дерзкой попытки соревноваться с самой Смертью!

Свежий морской воздух, йоркширский пудинг в сопровождении непременной пинты-другой портера, заинтересованное обсуждение с мисс Коннор состояния домашнего хозяйства – все это размягчало суровые черты лица де Селби и настраивало его на более снисходительный лад. Дженни вспоминает тонкие шутки философа и непринужденные розыгрыши, которыми он любил развлекать ее. К сожалению, служанка не приводит ни одной из острот, не рассказывает она и о том, в чем состояли эти невинные проказы. Обо всем этом нам остается только догадываться, смиренно склоняя голову перед великим «не дано знать!». Так или иначе, утомившись веселой возней, де Селби отправлялся подремать в гостиную, служившую ему и библиотекой, и кабинетом. Дженни тихонько прикрывала дверь комнаты и отправлялась на кухню – мыть посуду и готовить чай. Наш философ явно не был согласен со Львом Толстым, считавшим послеобеденный сон «серебряным», а дообеденный – «золотым». Де Селби, мыслитель отважный и не боявшийся авторитетов, дерзко бросил вызов русскому графу-моралисту, пустив в хождение в своей жизни и серебряную, и золотую валюту разом. И он преуспел в этом! «Трудно даже передать, – повествует Дженни Коннор, – насколько деловым и энергичным был хозяин, когда я тихонько вносила в гостиную поднос с чаем и ромом». Философ приветствовал служанку коротким восклицанием, спускал ноги с дивана (одна из любопытных привычек его заключалась в том, что он снимал башмаки и верхнюю одежду только перед отходом к ночному сну – да и то не всегда) и подходил к столику, где уже были сервированы его любимые напитки. Да, он пил кофе по утрам – в знак уважения к Вольтеру, Руссо и Огюсту Конту, – но в другое время суток только чай мог согреть его и вернуть остроту мысли. Дженни не жалела дров, чтобы в коттедже было тепло (и даже иногда получала нагоняй от хозяина за расточительство), но де Селби все равно мерз – оттого добавлял ром в ароматный настой чайных листьев. Иногда это не помогало, и он переходил на чистый ром, способствуя тем самым процветанию хозяйства далеких стран Западного полушария.

Вечера де Селби проводил дома. Он сидел у пылающего камина, погруженный в собственные мысли: ноги вытянуты к огню, одна рука подпирает голову, другая вольно свисает, глаза полузакрыты, а то и вовсе закрыты. За окном шумит ветер, Дженни отправилась навестить кузена в соседнюю деревню, чай в чашке остыл, ром выпит. Ничто не мешает работе мощного ума – и ничто так не возбуждает аппетит, как созерцание очага. Де Селби встает и нерешительно, держась за мебель, отправляется на кухню. Увы! холодными остатками пудинга уже беззаботно лакомится кузен Дженни, в буфете пусто, не считая баночек с крупой и сахаром. Лучшее средство против голода есть сон, благоразумно решает философ и идет в спальню. Холод донимает его, оттого он отказывается от идеи снять пальто и ложится в кровать прямо так, сделав предварительно несколько глотков из бутылки виски, припрятанной под подушкой (не вводи в искушение малых сих! Де Селби, неукоснительно следуя этому правилу, старался избавить служанку, эту слабую – как всякая представительница прекрасного пола – женщину, от прямого контакта с алкоголем. «Социальная ответственность», – так бы мы сегодня назвали высокие принципы поведения мыслителя). Уже через несколько минут коттедж наполняется звуками, обычно сопровождающими сон нашего утомившегося джентльмена.

xii

«Ящик». Ящик был вынесен штормом на берег в понедельник утром, а уже во вторник о происшествии знала вся округа. Дело было так. Мальчик, который обычно собирал камушки на пляже (его посылал туда отец-ремесленник, изготовлявший из местной гальки вполне изящные украшения; в сезон их охотно раскупали туристки), обнаружил новехонький ящик, казалось, совсем не пострадавший от стихии. Он попытался его открыть, однако поверхность была настолько гладкой, а доски так ловко пригнаны одна к другой, что сорванец не нашел ни одной щели, чтобы просунуть туда лезвие своего перочинного ножика. О, этот ножик был его гордостью, мне хотелось бы когда-нибудь рассказать его историю: о том, как мальчугану пообещали подарок за хорошие оценки в школе, как он смог уговорить одноклассника написать за него контрольную работу, как учительница, проверив ответы, не смогла сдержать слез, и пришлось воспользоваться не очень чистым носовым платком, как одноклассник потребовал расчета сразу после триумфального урока, но был нещадно бит и ушел восвояси, ничего не получив, как наш герой вернулся домой и гордо положил тетрадь с оценкой на грубый деревянный стол, сколоченный отцом сразу после выхода из тюрьмы, куда он попал за ничтожную провинность, тоже мне правосудие, как тот же самый отец дрожащими руками лихорадочно листал страницу за страницей, пока не нашел искомое, как мать обняла своего сынулю и сказала, что, наверное, он пойдет в университет и станет врачом, как отец возразил, что, мол, не врачом, а адвокатом, как вспыхнула ссора, которую пришлось унимать воплем «Ножик-ножик-ножик-ножик-ножик!!!!!!», как отец в сердцах швырнул тетрадь на стол и отправился в соседний ломбард менять бусы, изготовленные им из гальки, на перочинный ножик, заложенный по пьяни ловцом устриц, как он вернулся и вручил приз мальчугану, а тот потом, задыхаясь от счастья, бежал по берегу и кричал во весь голос: «Дураки! Дураки! Дураки!», но я не буду ничего этого рассказывать, так как речь идет о ящике, а не о ножике, и вообще, с критическим реализмом давно покончено. Итак, открыть ящик не получилось, и за дело взялись взрослые. Чего только не пошло в ход! Ножи, топоры, молотки, зубила; один моряк даже попробовал несговорчивый предмет на зуб, после чего сказал: «Важное дерево, однако». Все тщетно. После того, как загадка оказалась – в прямом смысле этого выражения – не по зубам народным массам, за дело взялось образованное сословие. Местный аптекарь извел на ящик несколько мензурок зловонной жидкости, но она стекала по идеально ровной поверхности, не оставляя никаких следов. Офицеры полиции расстреливали загадочный предмет из табельного оружия, но пули отскакивали от него, будто от титановой брони новейших лимузинов. Пытались его и взрывать, но ничего, кроме грохота и воронок на берегу, где проводились испытания, из этого не вышло. За властью светской последовала духовная. Ящик окуривали благовониями, над ним читались проповеди, его возносили и проклинали – все тщетно. Он стоял – новехонький, идеально ровный, загадочный и самодостаточный. На остров зачастила пресса, Би-би-си прислала сюда своего корреспондента, который пообещал вернуться через пару месяцев со съемочной группой и подарками для местных жителей. Впрочем, своего обещания он не сдержал. То ли не нашлось денег на изготовление очередного занимательного солидно-британского документального фильма, где презентер (по возможности, известный актер, скажем, Стивен Фрай) поведает публике обо всем, что необходимо знать по столь важному и любопытному поводу, то ли просто о ящике забыли. Скорее всего, последнее. На острове начался туристический сезон, повалили розовотелые алкоголики-британцы, доброжелательные брюхатые русские со своими стервозными подругами, шумные немцы, молчаливые скандинавы, пьющие не меньше британцев и русских, но как-то незаметно, учтиво для окружающих, и стало не до удивительной находки. Ящик отнесли в дом начальника полиции; хозяин распорядился поставить его в угол одного из многочисленных сараев, забитых старыми велосипедами, инвентарем для парусных гонок и прочей курортной параферналией. После чего о нем забыли, забыли навсегда. А зря. Однажды ночью ящик открылся, сам по себе, безо всякой помощи; внутри него лежала огромная книга в сафьяновом переплете, на обложке огромными светящимися буквами было выведено «Де Селби». Если бы кто-нибудь открыл эту магическую книгу, то обнаружил бы, что она состоит из чистых листов бумаги. Ни слова, ни буквы, кроме тех, что горели серебряным светом на обложке. Но, как я уже говорил, этого никто не видел.