Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натурали

Никогда не следует приносить мертвых в жертву живым. Сияние славы, ослепляющее современников, порою меркнет очень быстро, потому что обусловлено целым рядом причин, из коих некоторые, как, например, светский успех или успех политический, весьма недолговечны. Вспомним резкое падение Шатобриана, который был вознесен на небывалую высоту, причем перед ним преклонялся и сам Виктор Гюго. Шатобриан заполнил собою все начало века, слава его казалась вечной, он тоже был наставником романтизма, а сегодня он меркнет и растворяется в прошлом. Вопрос о бессмертии всегда темен, пока произведения писателя не выдержат испытание временем… Целые груды некогда нашумевших книг низвергаются в бездну, в то время как скромного томика бывает достаточно, чтобы прославить человека. И все мы, выпускающие в свет по многу работ, должны мужественно напоминать себе об этом.

Впрочем, я отнюдь не отрицаю, что Виктор Гюго величайший лирический поэт XIX века. Но Катюлю Мендесу этого мало. Смеетесь! Что такое «величайший поэт XIX века»? Он сам — весь век, только он один и существует! Это человек, ставший богом, даже Богом-отцом. Я цитирую, а то мне, пожалуй, не поверят: «Вполне естественно, что он владыка века, ибо он сам — век… Нет буквально ничего прекрасного, доброго, истинного, что не являлось бы отсветом или развитием его мысли. Поэты, кем навеяны строфы, которые вы поете? Им. Драматурги, кому вы обязаны драмою? Ему. Романисты, кто провозгласил, что писатель волен говорить о чем угодно? Он. Право же, он наш символ веры! Все исходит от Отца!»

Ну уж, нет! Нет, тысячу раз нет! Кого вы разыгрываете? Это просто смешно. Гюго был могучим звеном в нашей литературе, но только звеном — и не более. Все прошлое не кончается на нем, и все будущее не начнется с него. До него было немало литературных битв; спор о древних и новых авторах в XVII–XVIII веках [20] предшествовал романтической битве, но и она — лишь предшественница других битв. Безусловно, Виктор Гюго благодаря своему блестящему дарованию стал воплощением романтизма, но почва для этого была уже подготовлена Руссо и Шатобрианом, а рядом с ним находились и Ламартин, который был даже старше его, и Мюссе, и Виньи, и многие другие.

Выразитель века! Да разве смысл XIX века выражен в лирической поэзии, спиритуалистической и туманной? Разве наш век, век науки, сводится к этой деистской философии с ее ребяческими утверждениями, к этому странному мыслителю, который решает все наши сложные проблемы громковещательным, но туманным гуманизмом? Бросьте все эти шутки, иначе потомки будут уж чересчур потешаться над нами!

Теперь надо говорить, надо беспрестанно повторять, что наряду с лирической и идеалистической концепцией Виктора Гюго возникла концепция научная и натуралистическая, которою мы обязаны Стендалю и Бальзаку. Как же поступает с этой концепцией Ка-тюль Мендес, когда заполняет весь век единственной фигурой Виктора Гюго? Он просто умалчивает о ней. Между тем именно эта концепция торжествует в наши дни, именно она выражает сущность нашего века, который является ее воплощением. Спору нет, Гюго создал определенного рода драму, но эта драма уже умерла; спору нет, его метод унаследовали многие наши молодые поэты, но этот метод погубил их, так что даже лучшие из них остаются в безвестности и ощущается огромная потребность в обновлении поэзии; что же касается утверждения, будто Виктор Гюго — создатель современного романа, то это просто любезность и фантазия, ибо рядом с «Человеческой комедией» «Отверженные» — всего лишь запоздавшее дитя.

Нет, оставим за каждым его славу. Если угодно, сравним лирическую концепцию Виктора Гюго и натуралистическую концепцию Бальзака, потом подождем, чтобы время решило, которая из двух одержала верх. Для меня ответ уже ясен. Я здесь защищаю не личное дело, я всего лишь критик, стремящийся к справедливости. Говорят, будто я романтик. Ну что ж, если я романтик — тем хуже для меня. В шестнадцать лет мы все питались романтизмом. Но это не мешает мне утверждать, что Виктор Гюго, конечно, не станет воплощением XIX века, ибо если он, как поэт, и является лирическим его выразителем, то отнюдь не выражает его ни как философ, ни как мыслитель, никак ученый, и, добавлю, ни как романист, ни как драматург.

Во Французской Комедии венчают лаврами бюст Виктора Гюго. Это хорошо, прекрасно. Но когда же отправимся мы, с венками в руках, чествовать великую тень Бальзака?

Перевод Е. Гунста

АЛЕКСАНДР ДЮМА-СЫН

Мне не по душе дарование г-на Александра Дюма. Это крайне поверхностный писатель, стиль у него посредственный, и он во власти нелепых теорий, отрицательно влияющих на его творчество. Полагаю, потомство сурово отнесется к нему. Его вознесли на чересчур высокий пьедестал, и это раздражает людей правдивых и честных. Все же ему могли бы отвести почетное место, если бы его неистовые почитатели не отбили всякую охоту проявлять к нему справедливость. Однако надо быть начеку, чтобы не поддаться соблазну предвзятой критики. Вообще говоря, можно было бы считать, что Александр Дюма первый из драматургов дерзнул показать на подмостках жизнь как она есть, если бы он не изменял то и дело правде в угоду своим крайне фантастическим воззрениям.

Оставив в стороне и литературные пристрастия, я постараюсь дать возможно справедливую оценку «Графине Романи», трехактной пьесе, только что поставленной в театре Жимназ. Эту пьесу г-на Гюстава Фульда полностью переделал г-н Александр Дюма, и, как мне говорили, он был так ею доволен на репетициях, что чуть было не подписал своим именем. Решено было остановиться на прозрачном псевдониме [21] — Гюстав де Жален. Мне думается, я вправе принимать в расчет одного лишь г-на Александра Дюма.

Вот содержание пьесы в самом кратком изложении. Флорентийская трагическая актриса Чечилия вышла замуж за молодого графа Романи, без памяти в нее влюбленного. Но она осталась до мозга костей актрисой, ею владеют артистические причуды, и, подобно цыганке, она непостоянна в любви. Она обманывает мужа и без всякой щепетильности принимает богатые подношения. А когда граф разорился, она добилась от него разрешения вернуться на сцену. Во время генеральной репетиции, перед самым выходом Чечилии, в ложе ее мужа разыгрывается драма: он узнает об ее измене. Хуже всего то, что на следующий день после ее падения он занял пятьдесят тысяч франков у человека, которому она отдалась, так что позор обрушивается и на него. И вот, не решаясь убить жену, он наносит себе удар кинжалом на ее глазах в тот миг, когда она переступает порог ложи, куда он запретил ей входить. Разумеется, после этой раны граф выздоравливает и уезжает с графиней-матерью, а Чечилия, оставшись одна, совсем было собралась отравиться, но ее охватывает страсть к сцене. Завтра она будет играть в трагедии, постановка которой отложена из-за самоубийства ее мужа.

А теперь, когда нам известна основная сюжетная линия, мне будет нетрудно разобрать пьесу акт за актом. Вы видите, что в ней всего две роли. Роль мужа спас г-н Вормс своей страстной и вместе с тем сдержанной игрой; но все же это вымученный, невразумительный и даже немного смешной образ. Зато роль Чечилии могла бы стать весьма выигрышной, яркой и правдивой. Без сомнения, тут была возможность создать значительный образ. Но я с сожалением должен сказать, что эта фигура обрисована слабо и схематично, контуры ее до того расплывчаты, что зритель не знает, как ему к ней отнестись.

Акт первый происходит в доме графини Романи. Занавес поднимается, и перед нами оригинальное зрелище: театр в гостиной; справа воздвигнута эстрада, дамы сидят в креслах, мужчины стоят, все смотрят трагедию «Форнарина», где главную роль исполняет сама графиня. Экспозиция в пьесе г-на Дюма постепенно развертывается: артист Тоффоло, учитель Чечилии, кое-что о ней рассказывает, но больше всего мы узнаем из ядовитой болтовни дам, — придя на благотворительный вечер и заплатив за и места, они считают себя вправе позлословить насчет хозяйки дома. Оказывается, «Форнарина» вскоре будет поставлена во Флоренции, но пьеса едва ли будет иметь успех, если графиня не даст согласия возвратиться на сцену. Мы слышим сплетни по адресу бывшей актрисы; но ее защищает баронесса, жена барона, о котором говорят как о любовнике Чечилии, и мы еще не знаем, правда все это или нет. Из этой начальной экспозиции можно лишь сделать вывод, что в свете процветают сплетни.