Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы ис

Было бы наивно ожидать мгновенного прозрения. Уверенность «этих русских» в конечном торжестве благородных идеалов вызывает у А.Азимова даже некое подозрение. «Я думаю, — пишет он, — что если стать на точку зрения достаточно скептическую, то можно предположить, что эти рассказы (кроме „Сердца Змеи”, А.Азимов останавливается на „Шести спичках” А. и Б.Стругацких и „Суэме” А.Днепрова, — A.Б.) были написаны специально для американских читателей и написаны с целью смутить нас и ослабить нашу волю (не в борьбе ли за Билль о правах, объявленный берчистами коммунистическим? — А.Б.), что советский человек вообще не увидит этих рассказов, ибо он питается идеями всеобщей ненависти (!). Однако я этому не верю. Разумнее предположить, что рассказы действительно написаны для советского читателя, но они тщательно отобраны и потому не являются типичными». [60]

Если стать по примеру А.Азимова на точку зрения достаточно скептическую, то можно предположить, что домыслы, в которых заранее сомневаются, высказывают не без оснований. Не один ведь американский писатель предстал перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности за весьма умеренный либерализм… Что же касается «специально отобранных» рассказов, то критики Е.Брандис и В.Дмитревский отвечали в этой связи: «Мы можем заверить господина Азимова, что тот гуманизм, который он нашел в нескольких рассказах, „отобранных для американских читателей”, является неотъемлемым и типичным признаком советской научной фантастики, как и всей советской художественной литературы в целом». [61]

Существенно не только то, в чем мы расходимся с А.Азимовым, но и различное понимание важных вещей, в которых мы солидарны. В конце предисловия А Азимов выражает надежду:

«И все-таки в общем я хочу верить, что советские граждане в самом деле желали бы видеть пришествие царства любви, „когда народы перестанут поднимать меч друг на друга и забудут о войнах”.

«Почему бы им и не хотеть этого?

«Если бы только мы могли верить в то, что они хотят этого, и если бы они поверили в то, что и мы хотим того же самого, тогда, вероятно все бы в конце концов пошло хорошо». [62]

У нас нет оснований не верить, мы знаем книги гуманиста А.Азимова. Но нам трудно понять, чего он хочет и во что верит. Верит ли в нечто несомненное, из чего здесь, на Земле, а не в воображаемом фантастическом гамбите произросло бы царство любви? Знает ли то, во что хочет верить? Ведь он говорит: «Если коммунизм будет продолжаться…». А между тем коммунистическое общество еще надо построить, и мы не мыслим его как простое продолжение социализма. Социалистический мир должен качественно измениться, чтобы назваться коммунизмом. А.Азимов рассматривает социальную систему как нечто неизменное в своем качестве. Он мерит по американскому обществу, по его неспособности к радикальному улучшению.

«Американская социальная система, — говорит он, — не может быть, конечно, без изъянов, но есть серьезные сомнения среди наших научно-фантастических авторов, что какие-либо альтернативы могли бы привести к ее улучшению». [63] Можно ли улучшить то, что в корне порочно! Не зря К.Эмис честно именует англо-американскую фантастику конформистской. (Конформист буквально — приверженец официальной англиканской церкви). Отличительной чертой конформистов он считает то, что их программа — «в сопротивлении вредным изменениям, а не в способствовании полезным». [64] Честные и умные люди не могут не понимать, что это не программа, а отсутствие программы.

Сопоставляя повесть И.Ефремова с рассказом М.Лейнстера, А.Азимов сознает, что в основе обратного решения советским писателем коллизии «Первого контакта» лежит противоположная идеологическая концепция. Но он не видит, что различие глубже — в гносеологической позиции. Герои И.Ефремова не прагматики-бизнесмены, но и не волюнтаристы-идеалисты (как представляется А.Азимову). Они надеются на дружественную встречу не потому, что безотчётно доверчивы, но потому, что знают: на высшей ступени эволюции разум — есть гуманизм.

Здесь мы замечаем, как на тонкой острой грани размежевываются противоположный социальный опыт и противоположная система познания, в которой этот опыт оценивается. Ч.Оливер согласен с И.Ефремовым насчёт вероятного человекоподобия инопланетян, А.Азимову симпатичен ефремовский гуманизм; но ни тот ни другой не могут окинуть единым взглядом тенденции природы и общества, чтобы обосновать свои гуманистические пожелания объективной истины.

В рассказе «Прогресс» довольно известного американского автора П. Андерсона, специализирующегося на исторической фантастике, изображена примитивная жизнь остатков человечества нескольких столетий спустя после мировой атомной войны. Е.Брандис и В.Дмитревский в статье на которую мы ссылались, писали, что это мрачное пророчество перекликается с пессимизмом буржуазной философии и социологии, проповедующей относительность критериев прогресса и бессилие человека перед якобы неопределенным (и непреодолимым!) ходом истории. На страницах журнала «Fantasy and science fiction» П.Андерсон взялся возражать советским писателям. «Прогресс», по его словам, может пережить всё, даже атомную войну, и вновь построить своё счастье. [65]

Показателен этот «оптимизм посредством пессимизма». П.Андерсон даже не подразумевает, во имя чего же человеку надо пережить всеобщее уничтожение. Для него фатально равнозначны оба гамбита: «если атомная война будет» и «если атомной войны не будет». Он смирился с тем, что в его обществе любая случайность может перевесить в ту или другую сторону. Конечно, он приводит другое объяснение: «Наша научная фантастика, не ограниченная никакой догмой, говорит о многих мыслимых ситуациях, иные из которых приятны иные нет. Какого либо иного идеологического смысла наша фантастика не имеет».

Но этот смысл существенен!

П.Андерсон не согласен с «марксистской догмой», что история «всегда носила определённый характер» ( будто она сама этого не доказала!) и что в будущем она «[тоже] пойдёт по определённому пути». На словах, в критической декларации, он признаёт научность открытых К.Марксом и В.Лениным законов истории. На деле, как писатель, П.Андерсон не желает руководствоваться научным анализом оптимистических возможностей человечества управлять своей историей. На словах — свобода от всякой определённости, на деле — выбор как раз такой фантастической ситуации, которая психологически подготавливает общественное мнение принять как фатальную неизбежность ядерную катастрофу. На словах — свобода от догм, на деле — та худшая догма, что релятивистский хаос в исторических и моральных критериях якобы «не приносит вреда свободному обществу, точно так же, как высказывание любой другой мысли».

Что до безвредности уговаривать читателя в том, что атомная война — бумажный тигр, то люди уже имеют некоторый опыт: от «миротворческой» демагогии Гитлера до полей, удобренных пеплом лагерных крематориев, прошло всего каких-нибудь десять лет. А П.Андерсон всё ещё не видит худа в такой, например, проповеди «… что человек — это низкая обречённая обезьяна; что то, что называется добром, — вещь редкая и не свойственная ему, тогда как то, что называют злом, ему присуще». П.Андерсон не разделяет такого «творческого соображения», но считает догматиками тех, кто увидел бы здесь измену коммунизму. Можно сказать больше: это измена всему человечеству — давать имя человека «низкой обречённой обезьяне», скажем, той, что тянется сегодня к кнопке атомной войны. Сам того не замечая, П.Андерсон ставит знак равенства между коммунизмом и идеалом человека. Но хороша же свобода, катящаяся к предательству, равного которому ещё не было в истории! И это в стране, где так часто повторяют слово «мораль». Поистине знал, что говорил приспешник Б.Голдуотера Т.Мольнар: «и добродетель эта будет не настоящей, а показной…».