Гоголь: Творческий путь

Рассказчик постоянно пускается в казалось бы ненужные отступления от основной темы, но эти отступления, эта словоохотливость и придают художественную выразительность рассказу, так как из них возникает конкретная и вместе с тем типическая картина жизни украинского села. В то же время эти, казалось бы излишние, подробности и отступления характеризуют самого рассказчика, превращают его в реальный, конкретный персонаж, воспринимаются как круг его, рассказчика, а не автора наблюдений, ограниченных умственным горизонтом рассказчика, его представлениями о жизни.

По отношению рассказчика к действительности, по своей языковой манере повести Гоголя близки к народным сказкам. Об этом можно судить, сравнивая «Пропавшую грамоту» с народным рассказом «Музыкант и черти» (записанным М. Драгомановым в 60-е годы). В этой народной сказке, близкой и по сюжету к «Пропавшей грамоте», говорится о музыканте, попавшем на веселье нечистой силы. Как и у Гоголя, рассказ ведется от лица простодушного рассказчика, повествующего о своих похождениях. Музыкант, приглашенный играть каким-то прохожим, принятым им за «панского служку», попадает в незнакомый дом, оказавшийся местом сборищ «нечистой силы». Рассказ этот не только по своим мотивам напоминает сцену посещения пекла дедом в «Пропавшей грамоте», но и выдержан в том же простодушно невозмутимом тоне, так же обильно насыщен бытовыми подробностями: «Будинок такий, як у здоровіх панів тілько буваэ. Входим туди — тут челяді повно вертится. От, думаю, тут міні іграть, — се, думаю, мене челядь позвала. Аж ні, киваэ дальше мій провожатый ітить. Прошов я дальше, в здорову таку горницю. Тут як высыпало панства, да все разряжене таке, що аж ну! ще я такого, здаэться, і не бачив ніколи! Я уклонився низенько, — вони оскалили зубы, усміхнулись. «А ну, кажуть, заграй нам метелиці». Я ім як учистив, як понесуться в танці, як віхор! Я й родився, й хрестився, ніколи не бачив, щоб хрещені люде так танцювали! Тут міні горілки, закуски всякоі, я пью, ім, іграю…» [89] Рассказчик получает от одного из танцующих золотые червонцы. Однако, случайно проведя рукой по правому глазу, он вместо комнаты с разряженными гостями увидел вокруг себя нечистую силу, а червонцы оказались обыкновенными черепками. Лишь перекрестившись и прочитав вслух «Да воскреснет бог», выбрался музыкант из развалин дома покойного войскового писаря Черныша, куда завела его нечистая сила.

Дед-казак в «Пропавшей грамоте», подобно рассказчику предания «Музыкант и черти», также принимает нечистую силу за людей; лишь бросив им деньги, он видит их в подлинном облике. «Батюшки мои! — ахнул дед, разглядевши хорошенько. — Что за чудища! рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается иногда на рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского трепака. Пыль подняли, боже упаси какую!»

Близость этих сказочных мотивов и, что особенно существенно, сочетание фантастики с бытом, ее комическое осмысление, манера рассказа (повествование от лица простодушного рассказчика) наглядно свидетельствуют, насколько прочной и органической была связь повестей Гоголя с народным творчеством. Как и в описании похождений черта в «Ночи перед рождеством», это изображение ведьмовского кутежа наподобие сельского бала придает пародийно-комический смысл всему рассказу, позволяет представить сельское общество в сатирическом его изображении. При описании игры деда с ведьмами «в дурня» это сатирическое значение фантастики становится еще очевиднее. Жульнические проделки нечистой силы, жадность и тщеславие чертей и ведьм в «пекле» являются как бы карикатурным изображением малопривлекательных качеств в людском обществе. Представляя себе нечистую силу по образу и подобию своих односельчан, подгулявший дед невольно рисует и нравы диканьского общества. Чем конкретнее, жизненней образ Фомы Григорьевича, чем ощутимее он как рассказчик, тем правдоподобнее становится и все повествование, фантастика и преувеличения которого остаются на совести рассказчика.

Похождения «деда» рассказчик передает с его слов, добавляя и кое-какие собственные домыслы. Поэтому и поиски запорожцем пропавшей грамоты в аду, и игра в дурня с ведьмами на казацкую шапку переданы с такими смешными бытовыми подробностями, что фантастика утрачивает свою таинственность, становится хитроумной выдумкой и брехней подгулявшего казака. Недаром нечистая сила ему представляется ничуть не таинственной и потусторонней, а самой обыденной. Рассказ даже о самых невероятных событиях ведется с той же верой в правдивость рассказываемого, тем же невозмутимо простодушным тоном и с самыми точными подробностями, как и рассказ о незначительных бытовых происшествиях. Для рассказчика нет ничего невозможного ни в игре в дурачки деда с ведьмами в пекле, ни в фантастическом появлении красной свитки, ни в том, что Солоха летает на помеле. Все это в порядке вещей. Обыденность, естественность этих фантастических событий для рассказчика не подлежит сомнению. Это и создает юмористический характер повествования, основанный на несовпадении точки зрения рассказчика с авторским отношением, подчеркнутым затаенной иронической усмешкой. Автор как бы подсмеивается все время над наивным простодушием и доверчивостью рассказчика.

Художественный такт Гоголя сказался в том, что он не разрешает до конца вопрос о том, в какой мере сам рассказчик уверен в правдивости своего повествования, но насыщает свои повести таким количеством бытовых, преимущественно комических деталей, что фантастические события сами собой становятся нелепыми и смешными. Повествуя о том, как черт в «Ночи перед рождеством» украл месяц, рассказчик с наивным «простодушием» добавляет: «Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех». Этим отрицанием сомнений «мирян» рассказчик не только не рассеивает, а усугубляет предположения о нетрезвом состоянии писаря, обнаруживавшего проделки черта. Лукавая усмешка, ирония автора чувствуются за этим якобы простодушным повествованием.

Однако Гоголь не всецело придерживается сказовой манеры избранного им рассказчика, не отождествляет авторское отношение к событиям с отношением рассказчика — Рудого Панька или дьячка Фомы Григорьевича. Повествование только от имени Фомы Григорьевича во многом суживало бы возможность многостороннего показа действительности, стилистический диапазон рассказа. Круг наблюдений рассказчика ограничен и не дает возможности раскрыть в монологической системе речи реальную сложность и противоречивость явлений. Этим объясняется, что в ряде повестей «Вечеров» рассказчик уже не выступает как конкретное лицо, лишен точной характеристики.

В художественном произведении организация всех речевых элементов служит для наиболее полного и совершенного выражения идейно-художественного замысла. Язык приобретает здесь эстетическую функцию. Речевые элементы в художественном произведении при всем своем многообразии получают единство, подчинены задаче раскрытия его идейного замысла. Поэтому вопросы стиля являются вместе с тем и вопросами художественного метода и мастерства писателя. Именно в стиле находит свое выражение неповторимое своеобразие его художественной манеры. Писатель создает свой индивидуальный стиль, пользуясь средствами общенародного языка, применяя его словарный фонд, его грамматические формы сообразно со своими идейно-художественными задачами. Стиль «Вечеров на хуторе» представляет сочетание устного народного сказа и индивидуальной авторской речи. В переплетении живого разговорного языка с формами книжно-патетического стиля — своеобразие «Вечеров». Гоголь пользуется здесь синтаксическими и грамматическими формами русского языка, включая в него относительно небольшое количество украинских слов и оборотов. Украинские слова и выражения подчеркивают специфичность бытовой обстановки украинской деревни, реалистически рисуют народные типы и характеры.