Владимир Набоков: pro et contra. Том 1

Редакция благодарит Д. В. Набокова за замечания по составу сборника.

В Примечаниях к сборнику использовались следующие основные источники (в дальнейшем их заглавия даются сокращенно):

Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. New York: G. P. Putnam's Sons, 1967.

Nabokov V. Poems and Problems. New York; Toronto: McGraw-Hill, 1970.

Nabokov V. Strong Opinions. New York: Vintage International, 1973.

Набоков В. Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979.

Nabokov V. Lectures on Literature / Ed. by Fredson Bowers; Intr. by John Updike. New York; London: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1980.

The Nabokov — Wilson Letters. Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson 1940–1971 / Ed., Annotated and with an Introductory Essay by Simon Karlinsky. New York; London: Harper and Row, 1980.

Переписка с сестрой (Е. Сикорской, вкл. письма к брату Кириллу). Анн Арбор: Ардис, 1985.

Nabokov V. Selected Letters 1940–1977 / Ed. by Dmitry Nabokov and Matthew J. Bruccoli. New York; London: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1989.

Набоков В. Рассказы. Приглашение на казнь. Роман. Эссе, интервью, рецензии. М.: Книга, 1989.

Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1990; Т. 5 (дополнительный). М.: Прогресс; Фирма «Экопросс», 1992; Т. 6 (дополнительный). Киев: Аттика; Кишинев: Кони-Велес, 1995.

Набоков В. Bend Sinister. СПб.: Северо-Запад, 1993.

Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996.

Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996.

Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press, 1984.

Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М.: Книга, 1991.

Field Andrew. Nabokov: His Life in Art. Boston, 1967.

Field Andrew. Nabokov: His Life in Part. New York, 1977.

Field Andrew. VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov. New York, 1986.

Gray son Jane. Nabokov Translated: A Comparison of Nabokov's Russian and English Prose. Oxford: Oxford University Press, 1977.

Juliar Michael. Nabokov: A Descriptive Bibliography. New York; London: Garland Publishers, 1986.

Boyd Brian. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton: Princeton University Press, 1990.

Boyd Brian. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton: Princeton University Press, 1991.

Андрей БИТОВ [5]

Ясность бессмертия

Великое (многие полагают, что и чрезмерное) мастерство Набокова в его прозе гипнотизирует и мистифицирует нас. Мы всегда хотим унизить то, что заведомо поставим выше себя. Да, конечно, мастер, да, конечно, талант, да, возможно, гений, но… Сколько я слышал такого. То холодный, то неверующий, то бездушный, то циничный, то жестокий (короче — безыдейный…)… Мы отказываем человеку в боли, чувстве, трагедии за то, что ставим его выше себя. Не есть ли это плебейство или попросту зависть? Не есть ли и пресловутое мастерство (тем более избыточное) — своего рода маска человека застенчивого, нежного, ранимого и израненного, страшащегося насилия (в том числе насилия истолкования)? Почему мы полагаем, что человек самонадеян, самовлюблен, ставит себя выше окружающих (кстати, а почему бы и нет?), что он в восторге от себя и самодоволен, как раз в том случае, когда мы сами в восторге от него? Не влюблены ли мы сами? Не есть ли обостренное чувство достоинства то, что мы полагали за высокомерие или самодовольство?

Великий писатель, вундеркинд, инфант, ученый, открывший свою империю взамен утраченной… Он собрал все брошенное нами, все лишние, неважные вещи, отсеянные из нашего опыта навсегда вовсе не грубостью и жестокостью жизни, а нашим грубым представлением о ней. Вот вам и великий мастер детали! Мы узнаем у Набокова то, что забыли сами, мы узнаем свои воспоминания (без него бы и не вспомнили) о собственной не столько прожитой, сколько пропущенной жизни, будто это мы сами у себя эмигранты. Набоков запомнил ВСЕ и ничего не забыл. Он восстановил в правах такое количество и качество подробности жизни, что она и впрямь ожила под его пером, пропущенная было все более невнимательной и сытой мировой литературой (вдруг вспомнил те часики с потерянным стеклышком, которые еще идут, в одном из его рассказов). Как всякий император, он что-то присвоил себе: бабочку, нимфетку, невстречу, случай, совпадение, опоздание, ошибку… Поэт невстречи, он соткал из всего этого паутину, сквозь дымку которой мы видим мир почему-то отчетливей, а не туманней.

Как ученый (а он именно ученый и потому энтомолог, а не наоборот), он каждый день вглядывается в строение мира, а как художник — наблюдал Творение. Оттого мир его и не груб, как постоянно вычленяемое нами «главное», а тонок, как целое. Только тонкие различия принципиальны (как «производственно» помог опыт энтомолога писателю!). Тонкость мира — есть граница, пыльца контакта между жизнью и небытием. Что-то есть жестоко детское и беззащитное в отношении Набокова к смерти, как к «всего лишь» разлуке. Он-то знал, что значит это «всего лишь». Этот жгучий детский интерес к смерти и невозможность ее признать — попытка смотреть на солнце: Володя-Путя дольше всех не сморгнул.

Карл Проффер, которому Набоков передал право на переиздание русских романов (право на Сирина) и который поэтому встречался с ним неоднократно, рассказывал, что незадолго до смерти в кабинете Набокова царили чистота и пустота. Все систематизировано и разложено по папкам, и ни одной, даже чистой, странички на столе. (Такой же порядок запомнили современники в последний год Блока…).

Но одиночество Набокова — не обреченное, не тоскливое, а им избранное: счастье семьи и труда, — на которое ему хватает духу. Да и какое общество в послесмертии? Ему хватает его Веры (ей он посвятит все свои книги), его сына Дмитрия, его бабочек, шахмат, нечитанных, неперечитанных и ненаписанных только им книг.

Двухсотлетие Пушкина будет ознаменовано столетием Набокова и Платонова, а также таких «малых» писателей, как Константин Вагинов и Надежда Мандельштам.

И сейчас, пока мы торопливо воздаем должное Набокову, переводя его то на русский, то на английский, то на собственное разумение в виде биографий, монографий, эссе и симпозиумов, замечательный этот автор удаляется от нас на дистанцию мифа. Мы хотим его дописать, он же продолжает вынашивать замысел своего назначения. Будто мы хотим успеть его потратить еще в этом веке, а он стремится отбежать от нас — в будущий.

Судьба отняла у Набокова и Россию, и Петербург, и дом на Морской, и усадьбу в Рождествено, но никто уже не отнимет у него нимфетку и бабочку.

Вот еще один из тестов на великого писателя: есть ли у него неоспоримая, неотъемлемая собственность, присвоил ли он себе живую жизнь?

Писатель рождается для того, чтобы описать все то, что до него не написано. Написано же на сегодняшний день — всё. И тогда появляется человек, который снова пишет всё, и оказывается, что ничего до него написано не было, все было пропущено невнимательными предшественниками. Ткань набоковской прозы — из одних декольте и вырезов, музыка ее — пауза, живопись ее — просвет, дух ее — послесмертие.

Как ее, такую, опишешь?

За эту прозу не зацепиться, а когда сорвешься, то окажешься в ней же.

Есть у Набокова рассказ о математике, которому враз открылось устройство жизни, и он сошел с ума.

Иногда мне казалось, что проза Набокова устроена как жизнь.

Сам Набоков, по-видимому, полагал так про Гоголя.