'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

В 1814 году он был взят в Пруссии в плен, но скоро попал под амнистию в связи с окончанием войны. Стал искать средства к существованию, не брезгая ничем. Выведя Булгарина под именем "Нового Выжигина", Пушкин отмечал основные этапы его биографии в этот период: "Выжигин без куска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш... Выжигин игрок.

Выжигин и отставной квартальный... Встреча Выжигина с Высухиным".

Высухин это, конечно, Н. Греч. Булгарин смекнул, что журналистика может быть делом доходным, вошел в доверие к Гречу и стал вместе с ним издавать журнал "Сын Отечества", а затем и "Северную пчелу".

Этот ловкий беспринципный человек имел одну всепоглощающую страсть: не было на свете такой подлости, которую бы он не совершил ради наживы. При этом он обладал недюжинной энергией, умел завязывать нужные связи и знакомства, втираться в доверие. С утра до вечера таскался он по сенаторским и прокурорским передним, навещал секретарей и адъютантов всемогущих людей, привозил игрушки и лакомства их детям, подарки женам и любовницам. Не уставал кланяться и кланяться, льстиво шутил, сыпал остротами.

Выдавая себя за польского патриота, он сошелся с Грибоедовым, был вхож к Бестужевым, Тургеневым, Рылееву, Батенькову. Через последнего усердно искал знакомств и связей в окружении Аракчеева.

После подавления декабрьского восстания насмерть перепуганный Булгарин выдал полиции своего собственного племянника, а затем стал верным псом и осведомителем Бенкендорфа.

Внешность Фаддея Венедиктовича вполне соответствовала натуре:

в облике его было что-то бульдожье. А. Я. Панаева так описывала его в воспоминаниях: "Черты его лица были вообще непривлекательны, а гнойные воспаленные глаза, огромный рост и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос у него был грубый, отрывистый; говорил он нескладно, как бы заикался на словах"50.

В конце 1829 года Дельвиг объявил о предстоящем издании "Литературной газеты". Булгарин не на шутку испугался соперничества и стал уже подсчитывать возможные убытки. Узнав к тому же, что в "Литературной газете" будет сотрудничать и Пушкин, он совсем потерял голову и забрызгал "конкурентов" ядовитой слюной.

В фельетоне "Анекдот" Булгарин так обрисовал Пушкина под видом одного французского писателя: "Он природный француз, служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камни в небеса, бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтоб спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство - суетность".

Булгарину этого показалось мало, и в своей очередной повести (он пек их как блины) он изобразил поэта Свистушкина: это - "маленькое, зубастое и когтистое животное, не человек, а обезьяна".

Пушкину пришлось открыть ответный огонь: опубликовать в "Литературной газете" статью "О записках Видока". В чертах Видока - французского полицейского сыщика, доносчика, авантюриста и вора легко угадывался Булгарин: "Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека".

Чтобы у читателя не возникло никакого сомнения насчет того, кто действительно имелся в виду под именем Видока, Пушкин опубликовал эпиграмму:

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

Булгарин не одинок в травле поэта. Н. Полевой печатает памфлет, где изображает поэта льстивым вымогателем у богатых вельмож, который пишет им хвалебные стихи за право обедать по четвергам. Затем пародия того же Полевого за подписью "Обезьяний". А в "Вестнике Европы" появилась эпиграмма Н. Надеждина "К портрету Хлопушкина":

О, Гений гениев! Неслыханное чудо!

Стишки ты пишешь хоть куда;

Да только вот беда:

Ты чувствуешь и мыслишь очень худо!

Хвала тебе, Евгений наш, хвала,

Великий человек на малыя дела!

Публиковались стишки и похлеще, где уже не стеснялись прямо называть Пушкина:

И Пушкин стал нам скучен,

И Пушкин надоел:

И стих его не звучен,

И гений охладел.

"Бориса Годунова"

Он выпустил в народ:

Убогая обнова

Увы! - на новый год!

Травля поэта особенно ожесточилась в последние годы его жизни.

Еще в 1829 году Пушкин был избран в члены "Московского общества любителей русской словесности" - вместе с Фаддеем Булгариным. Тогда Пушкину "было не до дипломов", и он не ответил отказом, но в марте 1834 года Пушкин писал секретарю общества Погодину: "Общество любителей поступило со мною так, что никаким образом я не могу быть с ним в сношении. Оно выбрало меня в свои члены вместе с Булгариным, в то самое время, как он единогласно был забаллотирован в Английском клубе (в Петербургском), как шпион, переметчик и клеветник, в то самое время, как я в ответ на его ругательства принужден был напечатать статью о Видоке... И что же? В то самое время читаю в газете Шаликова: Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности, удостоены etc, etc. Воля Ваша: это пощечина".

Приравнять Пушкина к нечистоплотному литературному ремесленнику - это, конечно, была пощечина.

Талант Пушкина уже не один год дружно хоронили: и враги и даже единомышленники поэта. Даже Белинский писал в "Литературных мечтаниях": "Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время". Что уж говорить о других?

Сенковский (псевдоним "Барон Брамбеус"), приписав Пушкину изданный им перевод поэмы Виланда "Вастола", сделанный бездарным литератором Люценко, иронически заметил: "Кто не порадуется появлению новой поэмы Пушкина? Истекший год заключился общим восклицанием:

Пушкин воскрес!" "Северная пчела" сетовала, что поэт "опочил на лаврах слишком рано", и мы "вместо звонких, сильных прекрасных стихов его лучшего времени читаем его вялую, ленивую прозу, его горькие и печальные жалобы".

Наконец, в 1836 году Фаддей Булгарин зловеще прокаркал о Пушкине, как о "светиле, в полдень угасшем"25.

Читающая публика по-прежнему жаждала от Пушкина веселых, звонких и легких стихов, какими зачитывалась в начале 20-х годов. Пушкин же гигантскими шагами ушел вперед и создавал "Пугачева", "Петра", "Медного всадника". Публика осталась далеко позади: она теперь не понимала и не принимала поэта.

Надо помнить, что после разгрома декабристов - лучших представителей дворянской интеллигенции - и установления удушливого николаевского режима культурный уровень читающей публики понизился на голову.

"Пути Пушкина и читателя разошлись", - пишет Я. Гордин, раскрывая душевную трагедию последних лет жизни поэта.

Почти теми же словами описывают трагедию Моцарта его биографы и музыковеды: "Моцарт шел вперед сознательно, - читаем мы у Г. В. Чичерина. - Не гуляка праздный, не гениальный дурачок, не мелкий глупый мещанин, в которого якобы по странной аберрации природа всадила музыкальный гений. Нет, с полным кругозором гения он завоевывал будущее сознательно. Параллельно с этим происходит скорбная трагедия: разрыв Моцарта с обществом и со вкусом современников...

Разойдясь со своим веком, Моцарт пошел на верную гибель. Он избрал путь жертвы"49.

Вернемся, однако, к Пушкину.

Непонимание, холодность, поношения ранили его болезненно. Но он выносил все это стоически, с гордостью. Он сознавал, что не должен быть в плену у косных читательских вкусов, что должно идти своей дорогой, не оглядываясь на хулящую его толпу, на захлебывающихся от лая журнальных писак: