'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Ученый же, едва известный в продолжении жизни, уже совершенно забыт на другой день смерти своей.

...Пусть же перестанут математики жаловаться на то, что все народы, по какому-то общему инстинкту, предпочитают словесные науки, ибо, в самом деле, человек, оставивший по себе хотя одно нравственное правило, произведший в чьей-либо душе чувство добра, - не полезнее ли обществу математика, открывшего самые изящные свойства треугольника?.."45 И. М. Муравьев-Апостол, отец двух декабристов, еще в 1813 году разглядел в одностороннем увлечении математикой опасность для воспитания юношества; он привел слова историка Шлецера: "Ни одна нация не исторгнута из варварства математикою" - и заметил, что "в этом изречении заключается великая истина", потому что "все народы, проходившие от невежества к просвещению, сперва знакомились с Омером (Гомером. - Г. В.)

и Вергилием, а потом уже с Евклидом: так требует ход ума человеческого...

Историческая жизнь народов, как и жизнь человека, имеет свои возрасты.

И подобно тому как изящные искусства наиболее приличны юношеству, когда воображение пылче и память свежее, так точно народам, возникающим к просвещению, должно начинать образование свое изящными искусствами, а не математикою. Примеры всех веков, всех народов делают истину сию неоспоримою - мы с недавних пор захотели перекопать порядок вещей; не знаю, однако же, удастся ли нам, природа не терпит прекословия".

И далее автор поясняет, что имеет в виду: "Я это говорю насчет одного предубеждения, которое по наблюдениям моим лет с шесть тому назад как довольно сильно начинает уже вкореняться в домашнем нашем воспитании именно: исключительное предпочтение математики всем прочим наукам. Математика! Кричат во все горло те, которые, кроме математики, ничему не учились, - и Математика! повторяет за ними толпа людей, которые и математики не знают, - вот единственная наука, достойная человека! все прочее вздор! Конечно, крик сей не заглушит людей, имеющих основательное мнение о познаниях вообще; но, по несчастию, я замечаю, что он очень удобен сбивать с толку тех, которые или худо учились, или от природы с головами, коих понятия не весьма ясны. Я встречался уже не с одним отцом, который положил себе за правило ничему другому не учить детей, как только математике, и также случалось мне видеть молодчиков, которым математика единственно служит епанчою, прикрывающей грубое их невежество во всем прочем"45.

Все это читается, как написанное сейчас, в наше время, в ходе горячих дискуссий "физиков" и "лириков"!

Все это, безусловно, читал в свое время и Пушкин, размышляя о соотношении искусства и науки. Какова же была его собственная позиция в этом вопросе?

Преимущество поэзии перед наукой и философией Пушкин видел в том, что ее шедевры со временем не устаревают и продолжают свою жизнь в веках, вечно даруя высокое художественное наслаждение. Поэт писал:

"Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, - то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими - произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны".

Не ту ли же самую по существу мысль, не то ли же самое удивление перед вечностью, сквозьвременностью великих произведений искусства выразит потом Карл Маркс, заметив, что древнегреческое искусство и эпос "продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, с,

737).

Отдавая себе отчет в специфических особенностях науки и искусства, поэт, однако, был чужд какой-либо односторонности и пристрастности при оценке этих двух магистральных ветвей человеческой культуры. Его внимание привлекает не столько то, что разграничивает науку и искусство, сколько то, что их роднит и сближает. И поэзия и наука - важные отрасли умственной деятельности человека. Великая поэзия всегда включает в себя и великую мысль. И "высшая смелость" в поэзии - это "смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию". Такова, считает Пушкин, смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в "Фаусте", Мольера в "Тартюфе". Такова, добавим мы, смелость самого Пушкина в "Борисе Годунове" и в "Евгении Онегине".

Если и геометрия и поэзия требуют однородного духовного процесса, экстаза вдохновения, если мысль и образ не противостоят друг другу, а друг друга оплодотворяют, то к такому же единству в перспективе должны стремиться наука и искусство. И потому "дружина ученых и писателей" - это именно одна дружина, которая "всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности".

Пушкин не мог разделять бытовавшего в XVIII веке отношения к поэзии как к служанке науки, как к средству распространения "полезных"

знаний и идей. Поэзия сама суверенная и верховная владычица. Но вместе с тем Пушкин далек и от сколько-нибудь уничижительного отношения к точным наукам. Он относится ко всем завоеваниям человеческой мысли с величайшим уважением. Он верит в благодетельный для общества ход научного и технического прогресса.

Тут мнение Пушкина, видимо, было близко к следующим мыслям Белинского: "...Мы еще понимаем трусливые опасения за будущую участь человечества тех недостаточно верующих людей, которые думают предвидеть его погибель в индюстриальности, меркантильности и поклонении тельцу златому; но мы никак не понимаем отчаянье тех людей, которые думают видеть гибель человечества в науке. Ведь человеческое знание состоит не из одной математики и технологии, ведь оно прилагается не к одним железным дорогам и машинам... Напротив, это только одна сторона знания, это еще только низшее знание, высшее объемлет собою мир нравственный, заключает в области своего ведения все, чем высоко и свято бытие человеческое"45.

М. П. Алексеев, приведя это высказывание, находит глубоко верные и точные слова, характеризующие позицию самого Пушкина по отношению к науке и научно-техническому прогрессу: "Он зорко разглядел все великие вопросы своего времени. Он приветствовал русский технический прогресс как сумму завоеваний цивилизации, которые неизбежно послужат ко благу родной страны и народа. Он верил в науку, считая ее одним из важнейших двигателей культуры, но он был так же далек от односторонних увлечений в науке, как и от односторонних упреков по ее адресу: она предстояла перед ним, как единое мощное орудие, оказывающее существенную помощь творческому восприятию действительности"45.

Еще в "Онегине" Пушкин рисует такую шутливую картинку будущих успехов технического и индустриального прогресса:

Когда благому просвещенью

Отдвинем более границ,

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги, верно,

У нас изменятся безмерно:

Шоссе Россию здесь и тут,

Соединив, пересекут.

Мосты чугунные чрез воды

Шагнут широкою дугой,

Раздвинем горы, под водой

Пророем дерзостные своды,

И заведет крещеный мир

На каждой станции трактир.

Интерес Пушкина к техническим и научным проблемам с годами, повидимому, все возрастает.

В первом же номере "Современника" Пушкин печатает статью П. Б. Козловского "Разбор Парижского математического ежегодника на 1836 год". О том, какое большое значение придавал Пушкин этой статье, говорит тот факт, что, когда статья прошла цензуру, он пишет П. А. Вяземскому: "Ура! наша взяла. Статья Козловского прошла благополучно; сейчас начинаю ее печатать". В третьем номере журнала по инициативе Пушкина вновь появляется статья Козловского на специальную тему - о теории вероятностей. Накануне дуэли 26 января 1837 года Пушкин на балу у графини Разумовской просит Вяземского "написать к кн. Козловскому и напомнить ему об обещанной статье для "Современника" по теории паровых машин".